Жизнь Чезаре Борджиа. Суд герцога.

Но опять, немного успокоившись, Пантазилия написала письмо графу, своему отцу, в котором сообщила, что ей хватит трех дней, чтобы спасти Солиньолу от голодной смерти в тисках осады.

Герцог пришел и назавтра, и днем позже, а Пантазилия вступила в полосу мучений. В отсутствие Чезаре она до мельчайших подробностей прорабатывала планы его пленения. При нем едва не лишалась рассудка, презирала самое себя за претворение в жизнь чудовищного замысла, зародившегося в ее голове.

Наконец наступил вечер деяния Иуды. Борджа появился на закате дня, как она и просила его, дополнительная предосторожность, дабы не допустить сплетен. Приняла она Чезаре в полутьме: комната освещалась лишь красноватым отсветом горящих в очаге поленьев. Он поднес ее руки к губам. Холодные, как лед, дрожащие, впрочем, все ее тело дрожало, как лист на осеннем ветру. Борджа всмотрелся в лицо девушки, заметил, как оно осунулось, с побледневших щек начисто исчез румянец. Обратил внимание, что она избегает его взгляда, из чего заключил, что западня должна захлопнуться именно сегодня. Последнее, впрочем, не явилось для него сюрпризом.

– Эуфемия! – воскликнул Борджа. – Моя Эуфемия, как же вы замерзли!

От мягкого, ласкающего голоса, нежного взгляда обожающих ее глаз Пантазилия задрожала еще сильнее.

– Мне… мне так холодно, – пролепетала она. – Ветер с севера.

Чезаре оставил ее, прошел к окнам, сопровождаемый взглядом девушки. Задернул тяжелые портьеры, отсекая остатки дневного света, проникающего в зал.

– Так будет теплее.

В это день Борджа оделся, отдав предпочтение цветам осени – коричневому и красному. И когда он застыл на фоне темных портьер, в красном свете горящих поленьев, играющем на бархате его камзола и шелке чулок, Пантазилии показалось, что он весь объят огнем. Высокий, с величественной осанкой, гибкий, грациозный, само мужское совершенство.

А Борджа двинулся к ней, увлек к кушетке, усадил рядом с собой. Свет падал теперь лишь на ее лицо.

Пантазилия подчинилась, хотя все ее существо восставало против опасной близости в столь интимном полумраке.

– Я… я прикажу принести свечи, – но не попыталась подняться или высвободить руку, которую сжимал Чезаре.

– Не надо, – возразил герцог. – Света достаточно, и я надолго не задержусь.

– Почему? – выдохнула Пантазилия, сердце ее учащенно забилось.

– Я заглянул к вам лишь на минутку. Но ещё более я грущу от того, что сегодняшний вечер с вами – последний для меня.

Борджа заметил страх, промелькнувший в ее глазах.

– Но в чем причина?

– Я – раб суровой необходимости, – объяснил он. – Меня ждет важное дело. Завтра, на рассвете, мы начнем решающий штурм и возьмем Солиньолу.

Об этом Пантазилия услышала впервые. Выходило, что она едва не опоздала с осуществлением своего плана.

– Вы… полагаете, что возьмете город? – теперь ей хотелось узнать как можно больше.

Улыбка герцога источала уверенность.

– Судите сами. Корелла нашел слабое место. На холме у южной стены. Все это время мы занимались подкопом, чтобы заложить под стену мощную мину. Поначалу нам активно мешали, но в последние дни лишь наблюдали за нами. Словно защитников Солиньолы убаюкала надежда на чудесное избавление. Нам это лишь на руку. Приготовления закончены. На рассвете мы подорвем стену и ворвемся в образовавшуюся брешь.

– Значит, я вас больше не увижу, – и после короткой паузы добавила:

– А в ваших будущих походах вспомните ли вы бедную Эуфемию Брасси, в одиночестве коротающую дни в Сполето?

Герцог наклонился вперед, и глаза его заглянули в ее так глубоко, что Пантазилия испугалась, что ему откроется истина. Потом он поднялся, отступил на пару шагов, замер в красных отблесках пылающих поленьев. За окнами скрипнул гравий. Кто-то ходил по саду. Несомненно, ее люди.

Герцог постоял, словно глубоко задумавшись, а она наблюдала за ним, и в лице ее он видел нечто такое, что ставило его в тупик. Правая рука ее то поднималась к шее, но падала на грудь, выдавая внутреннюю борьбу.

Внезапно герцог вновь приблизился к девушке.

– Хотите, чтобы я вернулся к вам, моя Эуфемия? – голос его переполняла страсть. – Так придите ко мне, – и он протянул к ней руки.

Пантазилия подняла глаза, встречая его взгляд, и ее опалило, словно огнем. По щекам вдруг покатились слезы.

– Мой господин, мой господин! – всхлипывала она.

Медленно встала, покачнулась, охваченная неодолимым желанием найти убежище в протянутых к ней руках, но останавливаемая презрением к себе за готовящееся ею предательство. Когда-то ей казалось, что поступает она благородно, служит правому делу. Теперь, когда настал решающий миг, ей открылась вся мерзостность ее замысла.

– Эуфемия, приди ко мне! – звал ее герцог.

– О, нет, нет! – и она закрыла руками пылающее лицо.

Пальцы Борджа коснулись ее плеч.

– Эуфемия! – никто не смог бы устоять перед этим голосом.

– Скажите… скажите, что любите меня, – взмолилась несчастная, цепляясь за последнюю соломинку самоуважения, ибо при всех их встречах, безмерно восторгаясь ее достоинствами, герцог ни единым словом не намекнул о его любви к ней.

Он тихонько рассмеялся.