Жизнь Давида

Урия Хеттеянин пришел побеседовать с царем. Мы не знаем, звали Урию «Хеттеянином», потому что он действительно был хетт, а не один из сынов Израиля, а может быть, он был новообращенным, или «Хеттеянин» — это просто прозвище, смысла в котором не больше, чем в «Шведе», или «Йоге», или «Чернявом». Этот вопрос представляет интерес, потому что Урия предстает перед нами лояльным и одновременно сдержанным и храбрым человеком. Но независимо от того, был он евреем или хеттом, или в нем текла и та, и другая кровь, похоже, что этот короткий разговор с Давидом породил в нем страх, ибо он внезапно и вопреки собственному желанию оказался в сфере притяжения «большой» жизни. В этот мир Урия и Вирсавия попали в результате царской бессонницы, поднявшей его с ложа.

А как поживает Иоав, спрашивал Давид Урию Хеттеянина, а еще расскажи мне, как дела на войне. Царь расспрашивает хеттского солдата Урию, как будто бы они ровня или закадычные друзья, о царском наместнике и советнике Иоаве, своем проклятом (частично в интересах государства) родственнике.

Давид попытался приписать Урии Хеттеянину отцовство ребенка Вирсавии. После того как этот план потерпел неудачу, он сговорился с Иоавом отделаться от Урии Хеттеянина — по задумке Давида они испытывают его честность, но Урия остается верен солдатскому обету целомудрия, хотя царь, гений в вопросах соблазнения, напоил его на специально устроенном пиру. Урия, пьяный и, вероятно, ошеломленный обществом Давида, все же отказался нарушить свою клятву и не стал спать с Вирсавией. (Он не нарушил и единения с воздерживающимися от женского общества товарищами, находящимися на поле брани.)

Противоречащая образу Давида — страстно влюбленного в Вирсавию и настолько поглощенного своей любовью, что не останавливается даже перед злодеянием, — беседа Давида с Урией, когда он уговаривает соперника выпить еще, демонстрирует, что Давид желает обеспечить себе алиби даже больше, чем желает Вирсавию: если Урия нарушит свой солдатский обет целомудрия, взятый на время войны, если он возляжет со своей женой Вирсавией — а царь практически убедил его сделать это, — то с Давида будет снята ответственность за беременность. Это не Паоло, захваченный ураганом грешной любви к Франческе да Римини. Давид удовлетворил свое желание, а теперь вычисляет, как бы избежать нежелательных последствий.

Урия Хеттеянин сдержал свой обет, и эта стойкость предопределила его судьбу. Урия не выдержал (а с другой точки зрения, выдержал) испытания, придуманного Давидом, — соблазнить мужчину возлечь с собственной женой. И когда Урия возвращается на войну, Давид отправляет послание Иоаву, чья семья — в наказание за измену — на многие поколения вперед будет страдать от проказы, или насильственных смертей, или голода, или еще чего-то:

«Поутру Давид написал письмо к Иоаву и послал [его] с Уриею. В письме он написал так: поставьте Урию там, где [будет] самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер» (II Цар. 11, 14–15).

Иоав последовал ясным и четким указаниям, данным царем-поэтом, и Урия пал в битве, убитый лучниками со стен осажденного города: Урию и его товарищей послали в такое место, откуда, как прекрасно понимали Иоав и Давид — а может быть, и Урия и другие воины его отряда, хотя и повиновались, — возврата не будет. Очевидно, что убийство Урии в меньшей степени обусловлено желанием взять в жены Вирсавию, нежели желанием избежать неприятного признания отцовства.

То, что злодейское письмо было передано доверчивыми и послушными руками самого Урии, — это уже перебор. Давид не просто вероломен и подл, он ведет себя как простолюдин в мелодраме, типаж приключенческого романа, бросающий вызов благоразумию или здравому смыслу, призванный показать читателю порок исключительный, излишне преувеличенный. Вероломство играет на храбрости и Урии и его верности долгу, но почему оно должно играть также на его наивности? Зачем посылать приказ осуществить это косвенное убийство с самим Урией?

Безупречность Урии помогает нам по-другому взглянуть на причины, удерживающие Светильника Израиля от участия в настоящих битвах, в которых он блистал когда-то, понять чудовищные запросы и гипертрофированные страсти царя Давида и царской власти вообще. А может быть, царь испытывает разочарование и неуверенность в себе? Возможно, именно это заставляет Давида вести себя максимально ужасно: может быть, он наказывает себя за то, что не пошел в бой, как наказывает Урию за то, что тот был в бою.

В некотором смысле вручить смертоносное послание для передачи самому Урии и вообще отдавать Урии Хеттеянину любые приказы — это составляющая социальной роли Давида, который захватывает желанную женщину и делает ее беременной, повелевает мужчинами, демонстрирует свое право как проклясть Иоава (и тем самым поддержать принцип кровной мести за Авенира), так и потребовать от Иоава верности ради блага Израиля. Короче говоря, Давид — Царь.