Жизнь Давида

«Когда дошел царь Давид до Бахурима, вот вышел оттуда человек из рода дома Саулова, по имени Семей, сын Геры; он шел и злословил, и бросал камнями на Давида и на всех рабов царя Давида; все же люди и все храбрые были по правую и по левую сторону [царя]. Так говорил Семей, злословя его: уходи, уходи, убийца и беззаконник! Господь обратил на тебя всю кровь дома Саулова, вместо которого ты воцарился, и предал Господь царство в руки Авессалома, сына твоего; и вот, ты в беде, ибо ты — кровопийца» (II Цар. 16, 5–8).

Оскорбления царя и его «храбрых людей», летящие в них камни, безумные проклятия, фиглярский беспорядок самой сцены — все это драматизирует и отражает куда более серьезное нарушение порядка, когда сын свергает отца. Семей рискует жизнью, чтобы уязвить Давида и его свиту, — он действительно рискует жизнью. Брат Иоава Авесса, спасший Давида в бою от великана Иесвия, — еще одно напоминание Давиду, что колесо поколений продолжает вращаться, — выступает вперед:

«И сказал Авесса, сын Саруин, царю: зачем злословит этот мертвый пес господина моего царя? пойду я, и сниму с него голову. И сказал царь: что мне и вам, сыны Саруины? пусть он злословит, ибо Господь повелел ему злословить Давида. Кто же может сказать: зачем ты так делаешь? И сказал Давид Авессе и всем слугам своим: вот, если мой сын, который вышел из чресл моих, ищет души моей, тем больше сын Вениамитянина; оставьте его, пусть злословит, ибо Господь повелел ему; может быть, Господь призрит на уничижение мое, и воздаст мне Господь благостью за теперешнее его злословие» (II Цар. 16, 9-12).

В извилистой логике повествования, имитирующей саму жизнь, эта сдержанность своего рода гарантия, что Давид восторжествует над мятежниками. Может быть, Господь призрит на уничижение мое, и воздаст мне Господь благостью затеперешнее его злословие. И так и произойдет. Опытный политик Давид знает, что зрелище непристойных оскорблений, которым он подвергся, вызовет к нему своеобразную людскую симпатию. Он добровольно платит свою цену Господу, вынося освистывание и побиение камнями, чтобы достичь цели.

Поднявшись выше импульсивного порыва Авессы убить комически слабого, полубезумного Семея, Давид подтверждает свое превосходство. Присущий ему инстинкт поэта и героя, должно быть, подсказывает ему стратегию поведения — и нам становится ясно, что, упав на самое дно под градом насмешек Семея, Давид рано или поздно вновь вознесется. Сам он, очевидно, тоже знает это, и его горе загадочным образом делится между печальными испытаниями, которым подверг его Авессалом, и теми печальными испытаниями, которыми он сам должен будет подвергнуть Авессалома.

В свете этого поведение Давида как в отношении Сивы и Мемфивосфея, так и в отношении Семея и Авессы (сдержанное и властное, чуткое и уверенное, осуждающее Авессу и вознаграждающее Сиву), — это поведение настоящего царя. В то же время сожжение поля Авессаломом — это искаженное, избыточное подражание Саулу, разрубившему волов, а его политические уловки в финале кажутся подражанием отцу, который всегда притворяется неудачником. Терпеливое отношение Давида к Семею напоминает его почти бесконечную способность прощать и жалеть Авессалома. Инцидент с Семеем окончательно убеждает и в грядущей победе Давида над Авессаломом, и в том, что он будет печалиться по Авессалому. Происходящие события, тайные заговоры и продолжающийся шум битвы, обман и кровопролитие — всего лишь видимые проявления этой скорбной, но величественной уверенности Давида, благодаря которой он может позволить себе оставить в живых насмехающегося над ним Семея.

В Иерусалиме легендарный мудрец Ахитофел дает Авессалому неблагопристойные указания, из которых следует, что с Давидом надо поступить так, как военачальник Авенир поступил со слабым наследником Саула, — юноша должен овладеть женщинами, которых Давид оставил присматривать за домом. И все должны узнать об этом. Публичное бесчестье продемонстрирует всем, что Авессалом сверг своего предшественника, а то, что насилие против имущества отца совершит сын, сделает этот поступок весьма действенным с политической точки зрения. Ахитофел говорит:

«Войди к наложницам отца твоего, которых он оставил охранять дом свой; и услышат все Израильтяне, что ты сделался ненавистным для отца твоего, и укрепятся руки всех, которые с тобою. И поставили для Авессалома палатку на кровле, и вошел Авессалом к наложницам отца своего пред глазами всего Израиля» (II Цар. 16, 21–22).

По некоторым данным, Ахитофел был отцом Вирсавии. Упоминание кровли в контексте преступления сексуального характера напоминает о ее истории и, разумеется, о неблаговидной роли Давида. По мнению Ахитофела, овладение наложницами повысит политический статус Авессалома, сделав разрыв с Давидом окончательным, — возможно, именно из-за этого Данте поместил Ахитофела в один из самых нижних кругов ада среди тех, кто сеет раздор и раскол. В «Аде» обезглавленная тень Бертрана де Борна напоминает об этом эпизоде из жизни Давида: