Жизнь для Венгрии. Адмирал Миклош Хорти. Мемуары. 1920—1944

Я подошел к тому месту, где пробежали олени, и увидел кровавый след. Вскоре я набрел на одного мертвого оленя, но второго так и не обнаружил. Вернувшись, я застал своих домашних и нескольких егерей, которые рассматривали второго павшего оленя, который смог пробежать еще большее расстояние, чем первый. Это был самый великолепный олень, когда-либо застреленный мной в Австрии.

В конце апреля был открыт сезон охоты на глухарей. Его величество в последний раз принимал участие в охоте, когда ему было семьдесят восемь. Прицелившись в птицу, он снял ее с первого выстрела и сказал: «Это занятие уже не по мне». Но хотя он и отказался от охоты, он по-прежнему интересовался трофеями гостей. Каждое утро егерь должен был сообщать телеграммой количество пернатой дичи, подстреленной его гостями. Неудачная охота всегда приводила в раздражение его величество. По этой причине повсюду со мной была 6,5-мм винтовка Манлихера—Шенауэра и патроны с металлическими гильзами, хотя охотники пользовались обычно дробовиками.

Большинство гостей отправлялось в Нойберг возле замка Мюрцштег, так как там было изобилие глухарей. Я обычно выбирал охотничий домик у Айзенерца или в Радмере. Однако в первый раз я принимал участие в охоте на глухарей в Хифлау. В приюте меня встретил бородатый старик-егерь по имени Лойдль, и вместе с ним я направился к небольшому охотничьему домику поблизости от токовища. Как я уже сказал, эта охота была для меня первой, хотя я не сказал об этом Лойдлю, я не хотел выглядеть новичком. Конечно, я внимательно выслушал все его объяснения, как с первым лучом утренней зари самец заводит свою брачную песнь, сидя на верхних ветках лиственницы или сосны. Как он теряет осторожность и не слышит, что вы к нему приближаетесь.

Мы вышли в 4 часа утра, когда еще было темно. Лойдль шел впереди с фонарем. Минут через десять мы остановились и потушили фонарь. Егерь внимательно прислушался и шепнул мне: «Вы его слышите?» Мой ответ был – нет. Спустя несколько минут он спросил снова: «Вы все еще не слышите его?» И опять я ничего не услышал, но, по правде сказать, я не понимал, к чему мне следует прислушиваться. Тогда Лойдль сказал: «Мы идем за ним». И сделал два-три шага. Но к этому времени я услышал глухаря, различив три колена его песни. Я почему-то решил, что я знаю, как нужно поступить, лучше, чем егерь, занимавшийся этим сорок лет, и ринулся вперед. Когда канарейка поет в комнате, поневоле приходится затыкать уши. Принимая во внимание размер птицы, за которой мы охотились, я вообразил, что она находится от нас в нескольких сотнях шагов, но как же я сильно ошибался. Мы были на гребне холма, глухарь сидел на высокой лиственнице, росшей на склоне холма немного ниже нас. Неожиданно я увидел глухаря на уровне своих глаз на расстоянии в 30 м. Я резко остановился, но глухарь заметил меня и, вытянув шею, взлетел вверх. Лойдль с упреком сказал: «Ну, все, ищи ветра в поле!»

Мне было очень стыдно. Но глухарь вновь начал токовать. И мы опять осторожно пошли вперед. В этот раз я держался строго за Лойдлем, и наконец мы заметили птицу. Она была далеко от нас, и мы не могли к ней приблизиться – перед нами была открытая просека. Но, послушав опять-таки совета егеря, я выстрелил; и на этот раз, к счастью, попал, восстановив его доверие ко мне.

Приблизительно в первой половине сентября мы обычно возвращались в Шёнбрунн и готовились к зимнему сезону с его театрами и концертами, балами и приемами. Я хорошо помню, как блистательный Карузо исполнял партию дона Хозе в «Кармен». Возможно, потому, что мы ожидали услышать мощный голос, а у певца был мягкий лирический тенор, зал ответил редкими аплодисментами. Но во втором акте его совершенная и проникновенная манера исполнения вызвала бурю оваций и крики «Браво!». Подобного я прежде не слышал. Карузо долго упрашивали встать с колен, но он не хотел этого делать, чтобы выразить свою признательность зрителям.