Жизнь Фридриха Ницше

Окно Ницше возвышалось над бёклиновским видом: по гладкой, сверкающей воде погребальные лодки перевозили мертвых внутрь стен кладбища на острове. За стенами росли высокие, темные кипарисы, словно персты, указывающие в небо и на тайну, скрытую могилой. Вид вдохновил Ницше на написание «Кладбищенской песни» – одного из лучших его стихотворений, в котором среди захоронений на острове оказываются могилы его юности, могилы удивительных чудес любви и певчих птиц его надежды.

В Венеции становилось все жарче, активизировались комары. Ницше без сожаления оставил город на воде. Петер Гаст с облегчением смог вернуться к собственной работе.

Ницше странствовал два года. В каждом новом месте у него возникала надежда, что он все же нашел свою Аркадию. Многочисленные прекрасные перспективы вызывали у него священный трепет: он боготворил столь изобильную чудесами землю, как будто не было ничего более естественного, как вести жизнь нового древнегреческого героя – идиллическую и героическую одновременно. «Et in Arcadia ego… Так жили некоторые люди, кладя свой вечный отпечаток на мир и ощущая этот мир в себе…» [44] [10]

Но в каждой новой Аркадии со временем он находил какое-то невыносимое несовершенство: она располагалась то слишком высоко, то слишком низко; здесь было слишком жарко, слишком сыро или слишком холодно; она была неудобно расположена между электрическими облаками и всевидящим небом. Странник всегда находил вескую причину, чтобы двигаться дальше.

Летом он переселялся в прохладные районы Альп, но, когда в горах становилось слишком холодно и яркость первого снегопада начинала угрожать его глазам, он отправлялся в тяжелейшие путешествия на поезде (терял багаж, очки, чувство направления) в тепло Французской Ривьеры или Италии. А в июле 1881 года он нашел новую Аркадию в Зильс-Марии – одной из множества очаровательных деревушек, которыми усеян упоительный пейзаж Верхнего Энгадина близ Санкт-Морица. Зильс-Мария похитила его душу так, как это никогда не удавалось Венеции: «Мне бы пришлось отправиться к плоскогорьям Мексики на побережье Тихого океана, чтобы найти нечто подобное (например, Оахаку), там, правда, – еще и тропическая растительность» [45] [11], – без всяких причинно-следственных связей писал он Петеру Гасту. В том же письме он сообщал Гасту, что его секретарские обязанности вскоре подойдут к концу, поскольку он слышал, что какой-то датчанин изобрел особую пишущую машинку, и уже направил изобретателю запрос.

Швейцарский туристический бум только начинался. В Зильс-Марии было несколько скромных отелей, но и они оказались слишком дороги и переполнены обществом. Поэтому Ницше снял по-монашески аскетичную комнату в простом доме Жана Дуриша, главы деревенского самоуправления, который внизу держал бакалейную лавку, а на заднем дворе разводил свиней и цыплят. Обходилась она по франку в день [12]. Под окном спальни Ницше (она же кабинет), выходившей на восток, росла высокая сосна, которая приглушала дневной свет, обращая его в матово-зеленый. Для его глаз это было сущее благословение.

Зильс-Мария полюбилась ему не потому, что исцеляла его от болезней. Напротив, в июле и затем в сентябре он оказался ближе к смерти, чем когда-либо. «Я в отчаянии. Боль разрушает мою жизнь и волю… Уже пять раз я призывал Доктора Смерть» [13]. Но чем ниже погружение, тем выше подъем: «Меня посетили такие мысли, которые ранее никогда не приходили мне в голову…» Он сравнивал себя с машиной, которая может взорваться в любой момент, и в начале августа ему действительно пришла в голову первая поистине выдающаяся мысль с момента выдвижения противопоставления дионисийского и аполлонического начал. Стоя на берегу озера Сильваплана у монументальной пирамидальной каменной глыбы, которую он впоследствии назовет «Скалой Заратустры», он обдумывал проблему вечного возвращения. В «Веселой науке» Ницше писал: