Жизнь Георга Кантора

Более сорока лет Кантор занимался преподавательской деятельностью в университете Галле; выдающемся преимуществом его лекций была строгость и четкость в определении понятий. Изложение, по рассказам его учеников, было ясным и упорядоченным, но в то же время оживленным и возбуждающим интерес. (Так обстояло дело, во всяком случае, в периоды хорошего самочувствия; в последние годы в лекциях приходилось делать более или менее продолжительные перерывы, когда он был нездоров). На подготовку лекций он затрачивал немного времени. Поэтому изложение интересовавших его предметов, доставлявшее, по словам многих его слушателей, высокое эстетическое наслаждение, весьма заметно отличалось от чтения им других курсов; к этим последним принадлежала также теория функций, находившаяся тогда в Галле в большом пренебрежении. Но, например, к теории групп Кантор проявлял несомненный интерес. Время от времени он докладывал на семинаре свои открытия в теории множеств. Число его слушателей часто оказывалось очень небольшим, нередко сокращаясь до 1-3; это объяснялось низкой посещаемостью математических предметов в Галле, существенно поднявшейся лишь в начале этого столетия. Можно понять поэтому стремление Кантора перейти в другой университет. В совокупности он подготовил все же немало кандидатов на учительские должности, но число диссертаций, выполненных под его руководством, очень невелико[33], и лишь немногие талантливые исследователи были им непосредственно воспитаны. Это связано отчасти с тем, что Кантор, как правило, сразу же сам реализовал свои идеи и не располагал поэтому избытком привлекательных задач; по той же причине он не оставил ценного неопубликованного наследия. Сверх того, его исключительная погруженность в занимавшие его проблемы мало способствовала усилиям по привлечению молодых талантов.

В человеческом отношении он был верным и отзывчивым другом своих слушателей; дом его всегда был открыт для них, как и для многих студентов других специальностей, привлекая их интимной атмосферой, музыкой и возбуждающей, юношески свежей общительностью; значительную роль в этом играла его любезная супруга. Даже в пожилом возрасте он не щадил усилий, чтобы оказать помощь своим ученикам или просто доставить им радость; в частности, к молодым приват-доцентам он относился с исключительной благожелательностью, и в их круге было известно, что каждый, обратившийся к Кантору с просьбой, важной или не столь важной, всегда найдет в нем дружески расположенного слушателя и советчика.

Что касается личности Контора вообще, то все знавшие его рассказывают о его искрящейся, остроумной, оригинальной натуре, склонной к внезапным вспышкам и всегда чистосердечно радовавшейся собственным шуткам; о его неутомимом темпераменте, придававшем - наряду с его внушительной, крупной фигурой - особую привлекательность математическим собраниям, в которых он участвовал, вызывавшем неистощимый поток его мыслей - и поздним вечером, и ранним утром, и в области математики, и во многих областях его внематематических интересов; о его честном характере, верном друзьям, готовом прийти на помощь, дружелюбном в обращении; и, наряду с этим, о характерной рассеянности ученого. В устном обмене мыслями он был, как правило, дающим, и не был расположен сразу же схватывать чужие идеи. Всем своим мыслям он отдавался с равной любовью и настойчивостью; возможно, возникновением труда его жизни мы обязаны не столько вложенной в него силе мысли, и даже не столько гениальной интуиции, в соединении с мощной способностью к формированию понятий, сколько невероятной энергии, с которой он преследовал свои цели, вопреки всем препятствиям. Эта непоколебимая стойкость вытекала из его глубокого убеждения в истинности, даже в реальности своих идей; в письме от 26 января 1884 г. он писал Миттаг-Лефлеру, по поводу желания Кронеккера видеть свои работы принятыми в Acta Mathematica c тем же беспристрастием, что и работы Кантора: «Может быть, его стряпня и нуждается в беспристрастии, в большой снисходительности и бережности; для моих же работ я требую пристрастия, но не пристрастия к моей бренной личности, а пристрастия к истине, которая вечна и взирает с суверенным презрением на подстрекателей, воображающих, будто могут долго мешать ей своей жалкой писаниной». И несколькими месяцами позже: «... здесь заведомо ставится вопрос о силе, и он никогда не может быть решен уговорами; спрашивается, чьи идеи сильнее, шире и плодотворнее Кронеккера или мои; лишь конечный успех со временем решит исход нашей борьбы!!»[34]. Без сомнения, та же стойкая и энергичная преданность своим идеям десятилетиями привязывала его к проблеме Бекона, вопреки всем стараниям друзей-математиков отвлечь его от этого занятия.