Жизнь Гюго

С практической точки зрения у такой славы имелись и свои неприятные стороны. На внутреннем рынке множились пиратские издания книг Гюго. Кроме того, контрафактные книги привозили из Европы. В Бретани туристам показывали памятное место, куда Гюго якобы приезжал отдохнуть после смерти жены. В Париже в последнюю минуту расстроилась свадьба – оказалось, что жених только выдавал себя за Виктора Гюго. Позже лже-Гюго женился на дочери Франсуа де Нёфшато, академика, который пропагандирол картошку и украл у Гюго статью, посвященную «Жилю Бласу». Одна театральная актриса поменяла имя с Викторины Уго на Викторину Гюго и распространяла слухи, будто она его родственница{613}. При посещении Ла-Рош-Гийона Гюго показали его собственное имя в книге почетных посетителей: «Слуга сказал мне: „Здесь был Виктор Гюго“ и показал полстрочки стихов, которые нацарапал какой-то турист и подписался моим именем… Зачем выводить их из заблуждения? Мое имя произносится здесь каждый день»{614}.

Гюго внес ценный вклад во французский язык. Появился целый список слов, содержащих его фамилию. Можно сказать, что фамилия Гюго стала одним из самых плодовитых эпонимов в истории: Hugo'ien, Hugolien, Hugonien, Hugotien, Hugolique, Hugoniste, Hugotiste, Hugocrate, Hugolin, Hugolisme, Hugo'iste (Гейне считал «гюгоиста» превосходной формой «эгоиста»){615}, Hugotique («гюготический» – от «готический»), и Hugolátre (от idolâtre), с соответствующим глаголом, который употребляется и сегодня: Hugolátrer. Позже «гюгомания» перекинулась и на английский язык, обогатившийся такими словами, как Hugoesque, Hugolesque, Hugoish, Hugolian, Hugonian, Hugonic (так называли исковерканный язык, на котором говорили Гюго и его последователи). Почти все эти слова, как и более раннее Hernanisé («эрнанизировать» – от «гипнотизировать»), возникали как уничижительные ссылки на неологизмы (точнее, «гюгоизмы») самого Гюго. Иногда они косвенно подтверждали влияние Гюго, а в некоторых случаях они были вполне серьезны: так, в 1860-х годах выходила газета, которая поддерживала взгляды «Кальвина от литературы» и называлась Le Victor Huguenot («Виктор Гюгенот»){616}.

В школах Гюго по-прежнему считали «декадентом»: слово, которое относилось к безвкусному, не соблюдающему правил грамма тики периоду латинской литературы, но приобретало коннотации живописной испорченности{617}. Учеников, у которых находили сочинения Гюго, отправляли в карцер, а книги конфисковывались{618}. Флобер, который учился в Королевском коллеже в Руане, восхищался Гюго с тринадцати лет. Он называл Гюго «гением масштаба тех, кем восхищаются веками»{619}. В том же коллеже, что и Флобер, только двумя годами раньше, учился мальчик по имени Огюст Вакери. Он буквально засыпал своего кумира (и будущего тестя) письмами и стихами, что как будто вступает в противоречие с его главным страхом: «Иногда я думал, что вы можете умереть до того, как завершите свой труд, и слезы наворачивались мне на глаза, и я желал погибнуть, если бы можно было убедиться, что вы будете жить долго»{620}.

Гюго давно мечтал изменить систему образования, написав альтернативные учебники, которые ученики будут покупать на собственные деньги и читать тайно{621}. Судя по тому, как относились к его сочинениям школьники, он добился величайшего признания. Ему удалось остаться запретным удовольствием даже после того, как он стал «главным поэтом».

Его личное влияние на моду было относительно слабым. И Бальзак, и Готье сообщали о внезапной моде на бритье головы{622}: сбривание волос на один-два дюйма ото лба придавали лбу поистине «гюгантские» размеры, хотя некоторые утверждали, что Гюго добивался того же эффекта, наклоняя голову вперед, когда позировал для портретов. Он славился способностью сохранять одну и ту же позу в течение нескольких часов, очевидно из любезности по отношению к художнику. Выражаясь буквально, он был идеальным позером. Те, кто навещали его дома или встречали у книжных развалов на Сене – но никогда сидящим в кафе, – видели на нем самый буржуазный предмет одежды из всех существующих: крахмальную белую манишку. В вопросах гардероба Гюго доверял своему портному, поэтому его костюмы всегда на четыре-пять лет отставали от моды. Создавалось впечатление, что Гюго «частный» тщетно пытается угнаться за модой, которую создавал, в том числе, и Гюго «публичный»{623}.

В своем обожании поклонники не останавливались ни перед чем. «Папаша Гюго», которого называли так, когда ему едва исполнилось тридцать, был для них образцом отца. В ту эпоху в моде были бунтари-сироты в поисках семьи. Семейное счастье Гюго расписывалось в газетных статьях и стихах вроде «Игрушки детей Виктора Гюго»{624}. Повсюду появлялись дешевые подражания дому номер 6 на Королевской площади: витражные окна, фрески по дереву, подержанная церковная мебель. Студенты считали своим долгом обзавестись черепом, рапирой, чем-нибудь восточным… и захватанным экземпляром «Марион Делорм».