Жизнь Гюго

Лучшая рецензия появилась в юмористическом еженедельнике «Погремушка» (Le Grelot). Автор составил разговорник для ошеломленных читателей «Грозного года», тем самым послужив полезной цели. Разговорник выбивает подмостки из-под синтаксиса Гюго и обнажает грубую странность его образной системы. Однако за смешками возникал важный вопрос: служит ли поэзия средством для проникновения в политику или события – лишь сырье для стихов Гюго? Проще задать такой вопрос, чем ответить на него.

Азбука Идеала – библиотека.

Инкарнация, высиженная апокалипсисом, – что-то очень необычное.

Завеса судьбы – очень толстая, когда подбита тайной.

Темное пятно на горизонте – поэт.

Рассветный луч – превратить рассветный луч в удар грома – применить пушку «Виктор Гюго».

Громадное око – Париж.

Разум, на котором отдыхает орел, – разум высшего качества. Высшее продолжение – могила.

Разрывание паутины – судьба.

Блевотина пьяного – раскаяние.

7 августа 1872 года Гюго оставил Францию в ее блевотине и отплыл на Нормандские острова вместе с Жюльеттой, Алисой, внуками и болезненным Франсуа-Виктором. На Гернси он собирался провести большую часть года. Его ждала большая белая страница.

Прошло некоторое время до того, как он приступил не к созданию своего последнего романа, но к его «последнему высиживанию», и не только высиживанию: целые поколения эмбрионов предшествовали первому, несовершенному черновику. Он как будто нарочно тянул время, но у него имелось столько планов в различных стадиях незавершенности, что только он сам знал об этом недостатке. Чтобы поторопить себя, он внушал себе, что смерть не за горами: «Лев ложится в свою пещеру умирать. / Друзья, подобно Шекспиру и подобно Эсхилу, я вхожу / В тот период забвения, что наступает перед смертью». «Я очень стар: времени осталось лишь на то, / Чтобы быть мудрецом»{1322}.

Несмотря на заботы Жюли Шене, «Отвиль-Хаус» сильно пострадал в отсутствие хозяина. Хотя угрозы сжечь его в то время, когда дом Гюго в Брюсселе осаждала толпа, ничем не окончились{1323}, дом превратился в «лачугу», как писал Гюго: «Все в клочьях, занавеси вытерлись, позолота осыпается, я живу в комнате на чердаке»{1324}. К счастью, как он сообщал своим корреспондентам, через дорогу открылась «Семейная гостиница». В основном там останавливались туристы, приехавшие поглазеть на Гюго.

Океанский воздух возымел обычное действие. Гюго купался в море, навещал заброшенный дом на вершине скалы, описанный в «Тружениках моря», видел штормовую тучу, будто сошедшую со страниц его романа. Он сочинял сказки для детей – за десять лет их накопилось так много, что из них составился бы толстый том, будь они записаны. Он рассказывал внукам об отшельнике – тайном обжоре; пересказывал на свой лад «Красную Шапочку», которая кончается тем, что волка съедает лев. Еще одна сказка известна только по названию: «Плохой король и хорошая блоха»{1325}.

Когда с наступлением осени Франсуа-Виктор, Алиса и дети уехали, Гюго приступил к осуществлению двух важных дел, отнявших у него следующие девять месяцев. Он писал «Девяносто третий год» (Quatrevingt-treize){1326}, причем писал стоя, до тех пор, пока ему в ступню не вонзился шип, и необычно серьезно начал ухаживать за новой горничной Жюльетты, робкой двадцатитрехлетней Бланш.

Более сложное из двух дел, «Девяносто третий год», стало для Гюго окончательным раскрытием его последней великой темы: Великой французской революции в ее самом ужасном проявлении. 1793-й стал годом террора, годом, когда обезглавили Людовика XVI, годом роялистского мятежа в Бретани, годом Дантона, Робеспьера и Марата, воплощением того времени, которое пылко ненавидела его мать. Тот период зиял огромным пробелом в Полном собрании его сочинений. Даже «Отверженные» не охватили всей революции; в романе старательно обойден период, непосредственно предшествующий рождению Гюго{1327}. И только теперь, после ужасов Парижской коммуны, когда в ослаблении террора склонны были видеть проявление измены, Гюго собрался заполнить этот пробел. Он испытывал непреодолимое искушение стать бестактным.

Одна причина задержки состояла в том, что Великая французская революция, по мнению Гюго, сводилась к совести отдельного человека и высшему благу применительно к истории. Почему варварство и жестокость стали золотым рассветом современной эпохи? Можно ли остаться оптимистом после резни? Он собирался извергнуть революцию из ее кровавого лона и показать ее сияющее лицо, «бросить на эту устрашающую цифру, 93, луч умиротворения», «научить людей не бояться прогресса»{1328}.