Жизнь Гюго

Испытываешь едва ли не облегчение, узнав, что у Гюго часто бывали и борцы с предрассудками. Вот где впервые появляется грань между тем, что Морис Агуйон называет «народным гюгопоклонством» и «официальным гюгопоклонством»{1378}. Для большинства политиков Гюго по-прежнему был безответственным демагогом; его огромное и бессодержательное эго бросало тень сомнения на их профессию. Даже в кругах республиканцев немодно было отдавать ему дань: Гюго запятнала его необъяснимая тяга к спиритизму. Морис Кост в 1927 году так описывал среду, в которой поносили Гюго: «Скрытая враждебность большинства лидеров Третьей республики по отношению к человеку, которого они публично превозносили как одного из своих официально признанных вождей, – одно из самых сильных воспоминаний, какое я сохраняю о республиканской среде того периода. Было настолько принято высмеивать его у него за спиной, на тех же приемах, где его провозглашали знаменем, что в конце концов многие из тех, кто искренне любили его и восхищались его гением, боялись показать свои чувства и присоединялись к насмешкам»{1379}.

Хотя Гюго считали неудобной фигурой, он был слишком ценным, и его нельзя было терять. Самый знаменитый человек на Земле был французским республиканцем. В новом мире международной торговли Виктор Гюго ценился не меньше угольного месторождения или знаменитого памятника. Монархисты надеялись посадить на трон графа Шамбора – внука Карла Х, которого Гюго в 1820 году приветствовал как младенца Иисуса, но который оказался забывчивым анахронизмом. Гюго стал ответом республиканцев членам королевской семьи. Его личность возвышалась над толпой, как предвыборный плакат. Он стал первым в череде всенародно обожаемых вождей, от генерала Буланже до генерала де Голля, которые облегчили переход от монархии к демократии – или, может быть, как раз наоборот. Гюго оканчивал свою карьеру почти так же, как начал ее: придворным поэтом в постмонархической Франции.

По мере того как елей, который лили на Гюго, застывает, кажется, что его стремление не утрачивать связи с действительностью посредством патриотизма дало отдачу. Он все больше превращался в легендарную фигуру. Болгария без всяких видимых причин сделала его своим почетным гражданином. Его приглашали на столетие независимости Америки, обещали королевский прием, если он приедет в Египет; он узнал, что новый турецкий султан Мурад V приказал перевести «Восточные мотивы» на турецкий язык – «их перевели так хорошо, что по его приказу Абдул-Азиза [его предшественника. – Г. Р.] только что задушили»{1380}.

Такое нагромождение почестей – катастрофа для истины. Медали пародируют те действия, которые они увековечивают. Вклад Гюго в политическую жизнь своего столетия разменивается на огромную кучу разрозненной мелочи: должности почетных президентов и гражданств, организация общества антививисекторов, рабочие кооперативы, масоны, страховые компании и незаконнорожденные дети. Если обличительные речи можно сравнить с «уборными славы», то почести – ее дезинфицирующие средства.

Его подлинное влияние более расплывчато и тонко. Его уловка, состоявшая в том, чтобы подвесить славу нации на петле вопроса об амнистии, показала, что можно быть одновременно патриотом и гуманистом. Для многих, например для тех 80 тысяч читателей, которые в апреле 1874 года купили иллюстрированное издание «Грозного года», Виктор Гюго был алтарем, на который можно приносить либеральные идеи. Хотя Гюго, размахивающий триколором, сейчас привлекает больше внимания, чем остальные его ипостаси, – как маяк в той местности, где уже нет моря, – его стремление сочетать личную нравственность с национальной и интернациональной обладало важным сдерживающим влиянием на воинственный капитализм, и не только во Франции. Но важнее всего, наверное, другое. Он обладал утешительным свойством: умел подобрать нужную фразу для любого события. Его философскую уверенность часто упускают из виду даже те, кого она больше всего раздражала. Вот, например, что он писал о зверствах турок в Боснии и Герцеговине (29 августа 1876 года):

Убей шестерых – и ты Тропманн. Убей шестьсот тысяч – и ты Цезарь…
Убийство человека – преступление. Убийство народа – «вопрос»{1381}.

Такого рода антиправительственные заявления, заключенные в трудах величайшего писателя нации, конечно, облагораживают то, что когда-то считалось опасными фантазиями недовольного пролетариата.

Гюгопоклонство обладало дополнительным недостатком: из-за него Гюго выглядел бесперебойно бьющим источником многих бесконечно цитируемых мнений. Действительность гораздо сложнее. В крошечных фрагментах, которые сам Гюго называл «стружкой»{1382}, можно найти почти любые взгляды, которые можно облечь в слова – даже если они стали результатом простого недоразумения. Вот отрывок стихотворения, начатого в 1877 или 1878 году: