Жизнь гнома

Вскоре мы превратили недостаток в достоинство, и раз у нас не получалось построить правильную пирамиду из всех семнадцати гномов, то мы уменьшили основание. Теперь внизу находились три гнома, остальные же двенадцать гномов стояли один на плечах другого. А один раз опорой пирамиды были всего двое. Эта пирамида, скорее обелиск, оказалась настолько неустойчивой, что продержалась всего несколько секунд, а потом, хохоча и радостно крича, мы попадали на пол. Конечно, мы пытались строить и пирамиды с основанием всего из одного гнома, но у нас ничего не вышло, потому что для Кобальда, на плечи которого забирались остальные, это оказалось чересчур, а может, потому, что у Красного Зеппа никак не получалось быстро залезть наверх до того, как башня начнет заваливаться на бок. А потом — визг, ор, крики «хо-хо!» — и все падали. Конечно, мы по-прежнему соревновались в подскоках, но Зеленый Зепп так и не смог обрести свой прежний кураж и достичь былого мастерства. Того невероятно элегантного полета вверх, той точности, о которой остальные могли только мечтать. Правда, он больше этого не стыдился, он смирился со своими неудачами, так же, как и все мы. Лучшими прыгунами теперь стали Новый Лазурик Второй и Старый Злюка.

Некоторое время нам нравилось играть в игру, когда два гнома вставали друг против друга (победитель переходил во второй круг) и одновременно поднимали пальцы правой руки, один, два или три, четыре или все пять. При этом мы хором выкрикивали какое-нибудь число между единицей и пятью. Надо было угадать, сколько пальцев поднимет противник. Кто первым называл правильное число, тот становился победителем. Для этой игры требовались в равной степени наглость и знание психологии. Например, Кобальд, богоподобный, почти всегда поднимал все пять пальцев, так что не было никакого смысла, оказавшись с ним в паре, кричать: «Один!» А Новому Дырявому Носу, наоборот, было сложно сосчитать и до трех, поэтому, играя против него, я всегда поднимал четыре или пять пальцев. Понятно, что я все время выигрывал и у Кобальда, и у Нового Дырявого Носа. С холодными прагматиками, вроде Старого Злюки, было сложнее.

Как ни странно, мы почему-то почти всегда играли в эту игру на итальянском языке. Уно, дуе, тре. Иногда пытались говорить и на других языках. Уан, ту, фри или эдь, кеттё, харом. Но красивее всего звучал итальянский.

То было дивное время. Я почти не могу без слез вспоминать о нем. Зимой мы любовались ледяными цветами на окне, а летом — никогда уже лето не было таким жарким, как то, единственное, — лежали на знаменитом подоконнике и грелись на солнышке. Тем ужаснее был конец. Расставание. Разумеется, всякая катастрофа внезапна, но, если ты, как я тогда, даже и в страшном сне ни о чем таком не думал, она еще ужаснее. А случилось это так: мы все, кое-как построившись, стояли на своем месте, на полке, когда в комнату вошла Мама. Разумеется, мы тотчас замерли. Но я все-таки увидел, что она держит в руке большую коробку и решительными шагами идет к нам. И вот она уже бросает всех гномов, одного за другим, в коробку. Я видел, как кувырком полетели в нее Голубой Зепп, Фиолет Новый Первый и Фиолет Новый Второй, Старый Лазурик и Новый Дырявый Нос — все, один за другим. А еще я видел Ути, моего ставшего огромным Ути. Он небрежно стоял у двери, тихонько насвистывая, прислонившись к косяку и скрестив ноги. Засунул руки в карманы брюк и наблюдал, как Мама совершала свое чудовищное злодеяние. Он тоже преступник, раз допустил такое. И все-таки Мамина цепкая рука все ближе подбиралась ко мне, вот она уже схватила Серого Зеппа, Старого Злюку, Нового Лазурика — и в тот момент, когда она наконец потянулась ко мне, Ути сказал:

— Фиолета Старого оставь! — Мама в недоумении посмотрела на него, и он добавил: — Ты его как раз держишь в руке.

Мама бросила меня ему, он рассмеялся (смехом убийцы) и засунул меня в карман брюк. Там плохо пахло, просто воняло, и я не знал, спасен ли я или стал единственной настоящей жертвой, потому что меня разлучили со всеми, кого я любил.

Воспоминания о них — а гномы никогда ничего не забывают — со временем потеряли свою остроту, потому что иначе эту боль невозможно было бы перенести.

Карман брюк стал моим новым жилищем. Я больше не видел мира, я только чувствовал его запахи. Годами я делил свое жилье с носовым платком (иногда, не часто, его меняли на новый), футляром для очков, карандашом и мелкими монетками той страны, по которой Ути путешествовал в данный момент. Марки и пфенниги, франки, драхмы. Ему не сиделось на месте, он все время был в разъездах. (Я больше так никогда и не увидел свою родину. Полку, подоконник, вид из окна на башню.) Марсель пах рыбой, Прованс — лавандой, Берлин — слезоточивым газом, Лиссабон — прорванной канализацией, Энгадин — сосновыми иголками, а Париж — луковым супом. Но все места пахли Ути. А многие — как, например, мыс Сунион, или Штирия, или Берн — имели настолько слабый собственный аромат, что я чувствовал только запах Ути.