Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4

Кому такое понравится? Разумею, кому из русских? И, действительно, корреспонденты мои сообщали, что среди дворянства, а особенно — в гвардии, пробудилось нечто вроде национального чувства. Не такого, как у британцев, гордых преобладанием над прочими народами: тут, скорее, пробилось недовольство германским засильем при дворе. Чувство естественное и понятное. Вот только почему его распространение финансировалось французским посольством, а главными проповедниками русского патриотизма оказались отпрыск гугенотов Лесток и крещеный еврей Грюнштейн? Стоило маркизу де ла Шетарди позвенеть золотом, как эти проходимцы мигом обрусели! Знаменем же нарождающегося движения сделалась царевна Елизавета.

Де Орбиньи, как истинный сын своего отечества, мгновенно с маркизом подружился и принял самое живое участие в его замыслах. Все планы, в кои мой эмиссар был посвящен, стали достоянием сего интригана. Послу, как водится, не хватало денег: хоть он и сам был человеком не бедным, и министерство французское не скупилось, однако размах затеянной аферы оказался настолько велик, что и десятикратное увеличение субсидий всех насущных нужд не покрыло бы. Возможности, открывающиеся при моем участии, он оценил с ходу. Письмо его, чрезвычайно льстивое и рисующее самые радужные першпективы (которые распахнутся сразу, лишь стоит мне тряхнуть кошельком), я перечитал много раз, пытаясь постичь за дипломатической гладкописью истинную суть. Да, это был сильный игрок. Но с какой стати он возомнил, что может ходить графом Читтано, как пешкой? Французам вообще присуща самонадеянность. Они искренне полагают, что их племя — вершина совершенства, и что весь мир, для его же блага, следует перекроить по французским лекалам. Британцы, впрочем, думают совершенно так же, только лекала норовят подсунуть свои: в сем залог вечной вражды между сильнейшими европейскими нациями.

Подозревать Шетарди в желании блага России не было ни малейших оснований. Сведения о его дипломатической службе в Берлине во время польской войны, коими я располагал, определенно аттестовали маркиза, как врага русских. Врага не только по должностной обязанности, что естественно для служителя оппонирующей державы, но и по убеждению, даже по страсти. Логика его нынешних действий становилась понятна лишь в свете крайнего презрения, питаемого к туземным жителям. По мнению посла, всем своим политическим значением сия страна обязана была иноземным пришельцам; сами же русские, прозябая в рабстве и невежестве, абсолютно ни на что не способны. Возбудивши в них зависть и вражду против кучки немцев, окружающих трон, и уничтожив влияние сих последних, Франция может ценою небольших, сравнительно, издержек вернуть «страшилище востока» к древнему бессилию, в каком оно пребывало до Петра. Сим объяснялось рождение «русской партии», созданной на французские деньги.

Надо ли показывать маркизу, опьяненному безмерным апломбом, глубину его заблуждений? Нет, если отвергну предложение и встану на другую сторону. А если не отвергну — тем более, нет! В таких делах компаньон — всегда соперник. Любой его просчет может и должен быть использован против него. Сказать по правде, обе партии вызывали мало симпатий. Одна из них, в силу династических связей, предана венскому и польско-саксонскому дворам, другую кормят с рук французы и шведы… Лично Елизавета приятней двоюродной племянницы, нелепым стечением обстоятельств получившей высшую власть — но в политике личные чувства неуместны. Царевна в ее нынешнем положении — все равно, что размалеванная тряпичная кукла, которую циничные и беспринципные интриганы прикрепили на свой щит для увлечения неразумной толпы.