Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса

— Ассамблея та в честь царского выздоровления. Хотели машкерад устроить, но хлопотно, опять же пожаров опасаются. Да еще бояре наши московские не охочи на ассамблею ту ехать. Окольничий[20] Хилков с женою объявил было, что чревом страдает, так твой знакомец, обер-фискал, знаешь, что учинил? Привез немецкого лекаря и при себе же велел Хилковым клистиры вкатить, ха-ха-ха! А княгиня Барятинская с дочерьми, так та причастилась, исповедалась, словно не на ассамблею, а в татарскую неволю их отдают. Скоро сам все увидишь, избранник Фортуны[21]!

Он любил пышные выражения.

— А где ассамблея та будет? — спросил Бяша. — Мы ведь, будто праведники в раю, всегда всё последние узнаем. У отца нашего одни ландкарты в голове.

Максюта обрадовался случаю показать свою осведомленность:

— Ну как же! Во дворце покойного генерала Лефорта, что на Яузе, в Немецкой слободе. Других таких палат на Москве не сыщешь. Эх, мать честная, вот напляшетесь! Хозяин наш взял подряд на украшение того чертога: закуплено два ста полотен самых дорогих тканей — столбы оборачивать. Матерьял — алтабас[22] турецкий, золотой муравой тканный, по двадцать восемь алтын[23] — помрачение ума! Впрочем, не вы одни повеселитесь. Я, например, в тот же вечер пойду на другой берег Яузы, в Лефортов сад, гуляти, потехи там усмотревати. Что мне мороз!

Теперь настала пора объяснить, что за дружба у Бяши с Максютой, где это они так сошлись.

Начать с того, что два года тому назад Киприанову удалось-таки купить у Ратуши право на полатку у Спасских ворот Кремля на Красной площади, у Покрова[24] богородицы собора, который слывет також — Василий Блаженный. Стоит оная полатка[25] у самого крестца, то есть у входа на мост, и окружена всякими ларями, шкапчиками и прочей торговой ерундой. Да и сама эта полатка хоть и каменная, да дрянная. Всего она в два жилья, то есть этажа, над лавошными растворами — навес из деревянных столбов, на москворецком лексиконе — галдарея, и вся она в рассадинах от ветхости. А владел ранее той полаткой стрелец Степан Ступин, затем он сгинул там же, где и все прочие мятежные стрельцы сгинули, а полатка его и домашняя рухлядь были отписаны на великого государя.

Ратушные крючкотворы, как водится, стали покупщику оной полатки Киприанову клинья вставлять всяческие. Заломили ценищу — четыреста рублев! Тянули таким образом добрых десять лет, и только позапрошлым летом Киприанов получил у бургомистра связку ржавых ключей и разрешительную грамотку.

Но открывать теми ключами ничего не пришлось, потому что замки оказались давно сбиты. Какие-то шатущие люди ночевали в той полатке и костры там разводили под самым, сказать, под носом у кремлевской стражи!

Заговорили, зашумели о киприановской покупке в Китай-городе. Еще бы! Не где-нибудь, а в Покромном[26] ряду близ кремлевских ворот. И кто? Не гость какой-нибудь жалованный, не гостиной и даже не суконной сотни человек — нет, самый что ни на есть черный тяглец, невесть откуда этот Киприанов, кадашевский ткач!

А что трудится тот Киприанов не за страх, а за совесть даже и без определенного ему жалованья, что печатает и ландкарты, и таблицы, и куншты[27] своим коштом, не тратя из казны ни копейки, что звания себе даже самого ничтожного не имеет, то все им, завистникам, нипочто! Еле вымолил он, Киприанов, при заступничестве все того же благодетеля, генерал-фельдцейхмейстера господина Брюса, чтобы ему, государевой гражданской типографии делателю и книжной торговли держателю Василью Онуфриеву Киприанову, была пожалована хоть какая честная титла[28], как пишут приказные писцы, которая ни во что станет, то есть совсем чепуха! И титла была ему пожалована — библиотекариус.

Приходили на Спасский крестец[29] долгополые, с широченными брадами, из-под которых свисали знаки об оплате пошлины — «За бороду деньги взять». Хмуро глядели, сложа руки, как в бывшую ступинскую полатку вносят известь и кирпич, втаскивают шрифтолитейную утварь. Выходил к ним Киприанов, становился молча напротив. Столь на них не похожий — бритый, в фартуке, прожженном кислотой, — попыхивал трубкой-носогрейкой, поблескивал стеклами брюсовских очков.

Раз куда-то бежал Бяша по отцову поручению, а приказчики из вонючих рядов — Овощного и Рыбного — свистели ему вслед. Ну, к этому-то Бяша уж привык! Вдруг от паперти[30] Николы Москворецкого наперерез ему ринулась ватага крючников. Конечно, на торговой улице всяких ватаг полно, но эти устремились так, что у Бяши ёкнуло под ложечкой.

— Это ты, очкарь? — заорал передний, сбивая в пыль Бяшины очки. — На, получай! Еретик ты, как и твой батюшка!

Затем началось избиение, потому что Бяша юноша хоть и высокого роста, но, конечно же, управиться с оравой этаких мордачей не мог и только защищался ладонями. А из всех лавок и лабазов москворецкой сотни вопили, свистели, гоготали:

— Вжарь ему, ребята, вжарь!