Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

Жанна не расспрашивала его больше. Она даже попыталась улыбнуться, но улыбка вышла гримасой. Зато она старательно выпила чай. Весь день она хотела понять эту странную, с неба упавшую нежность и не могла. Вдруг ночью спохватилась: ведь это же большевик. Значит, его прислал он. Эта мысль была в одно и то же время и радостной и темной. Она походила на стук той ночью в дверь. Кинувшись в приемную, где крепко спал странный гость, она растолкала его:

— Послушайте! Вас прислал Андрей?

— Какой Андрей? Я не знаю никакого Андрея.

Это было успокоением, но это было и утерей прекрасной тревоги. Можно снова тихо умирать.

— Его зовут Андреем. Он тоже большевик.

— Ну, товарищ, нас, большевиков, много. Вся Россия большевики, даже половина Европы тоже большевики. А меня к вам никто не присылал, я сам пришел. Спите себе спокойно.

Так Жанна возвратилась в свой мир, снова задыхаясь и двоясь. Но что-то в нем переменилось, и странно сказать, причиной этой перемены явился человечек со смешными ушами, по-прежнему ночевавший в приемной. Он вошел в мир Жанны, вошел тихо, конфузливо, какими-то почти необъяснимыми мелочами. То, как он улыбался, протягивая Жанне чашку чая, то, как он, не стучась, а скорей по-щенячьи царапаясь в дверь ее комнаты, спрашивал утром, хорошо ли она спала, его заплатанный пиджачок, его добренькие подслеповатые глазки, похожие на глаза беременной суки, которые, когда он упоминал о своей Белле, освещались, как окна маленькой лавочки в заметенном снегом переулке, даже уши, ужасные уши — все это мало-помалу начало умилять Жанну. В ее дни вошло что-то простое, человеческое. Она стала отвечать на ласку Захаркевича лаской. Ее уже не пугало, но трогало это нелепое сочетание двух слов: «товарищ Жанна». Три дня давно миновали. Прошло уже более трех недель. Захаркевич теперь с утра уходил в какой-то ревком на работу. Он возвращался поздно, иногда за полночь. Жанна дожидалась его. Жанна, узнавшая, что такое мангалка, колола лучины и кипятила ему чай. Тот день, когда Жанна, увидав, как Захаркевич зябнет и подбирает наподобие халата полы пальтишка, улыбаясь, взяла иголку и произвела необходимый ремонт, может быть назван днем ее выздоровления. Нет, она ничего не забыла. Но старый Ахма-Шулы, грустно певший над углями очага, был прав: молодость сделала то, что только молодость и может сделать, — она заставила Жанну, как выздоравливающую, хотя бы изредка, хотя бы виновато, но все же улыбаться. И день за днем Жанна возвращалась к жизни.

Она начала даже помышлять о будущем. Она живет, значит, надо жить, значит, Париж. Там родные: дядя, кузина, они помогут; там все понятней, легче. Здесь ведь только один Захаркевич, милая ушастая няня. Уедет Захаркевич, и Жанне конец. А Андрей?.. Но Андрей — это не человек, это только боль. Жанна его не разлюбит, разлюбить нельзя. Другой весенний день, с другим — все это исключено навек. Но об Андрее не нужно думать, достаточно знать: он есть. Думать же нужно о жизни, нужно быть взрослой, папы нет, она ведь теперь одна на всем свете. И Жанна как-то сказала Захаркевичу:

— Я хочу в Париж к родным. Денег на дорогу, я думаю, хватит. Но как пробраться?

Захаркевич печально улыбнулся. Он привык к Жанне. Он полюбил ее, как няня, выходившая слабого болезненного ребенка. К тому же сердце Захаркевича было устроено так, что оно должно было выделять нежность. Жанна ему заменяла Беллу. Не будь Жанны, пришлось бы заботиться о чем-нибудь другом, например, о том, чтобы секретарь ревкома вовремя обедал. А секретарь ревкома, наверное, не понял бы Захаркевича. Теперь Жанна уезжает… Но Захаркевич ничего не сказал Жанне о своей печали. Кого могут интересовать чувства Захаркевича? Надо уметь молчать.

— Что ж, это можно устроить. Я вам достану паспорт. Кажется, сюда зайдёт скоро итальянский пароход. Доедете до Константинополя, а там в Марсель.

Вот уже все сделано. Вот уже паспорт лежит на столике Жанны. Поздно ночью, с затянувшегося заседания об увеличении посевной площади, явился Захаркевич. Поцарапавшись, вошел он сказать, что пароход отходит послезавтра утром. Потом, как всегда, прибавил: «Спите себе спокойно», но не ушел. Он даже присел на кончик пуфа, чего никогда не делал. Жанна ласково глядела на него. В эти последние дни он ей начал казаться особенно милым. Даже уши. Ничего в этом нет смешного. Бывают разные уши. У него вот такие. А раз он милый, то и уши милые. Хоть бы он скорее ехал в Москву, к жене, к Белле, а то как же он, бедный, совсем один. Даже пуговицу некому пришить. Захаркевич сидел необычайно печальный. Чтобы как-нибудь утешить его, Жанна сказала:

— Вот вы скоро увидите Беллу.

Но Захаркевич на этот раз не улыбнулся, глаза его не осветились, как окна лавочки.

— Товарищ Жанна, я должен вам сказать про другое. Я не о себе. Вообще я не умею говорить. А это нужно сказать хорошо. Вот вы уезжаете. Кто знает, может быть, навсегда…

— Вам грустно со мной расстаться?

— Что я? Это никому не интересно. Словом, с вами хочет проститься он.