Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

Утром рано приносили воду для умывания, потом завтрак, состоявший из нескольких кусочков соленой редьки, соленого огурца, рисовой каши без всякой приправы. Затем являлись Ямамото и Кумаджеро с лекарем Того, которые спрашивали, не нуждаются ли в чем-нибудь пленники. Однажды штурман Хлебников, который тяжелее других переносил неволю, ответил, на этот повторявшийся каждый день вопрос: — В свободе!

...По ночам Василию Михайловичу снились кошмарные сны: то ветка цветущей яблони, под которой его пытают железом, то лошадиные зубы Ямамото. А иногда ему снилось море, его бескрайные просторы и волны, блестевшие, как шелк, и легкий, ветер, треплющий гюйс на мачте. И это тоже было страданием, ибо он просыпался в тюрьме. Сон уже больше не приходил к нему. Он не спал по нескольку ночей кряду. Под скамьей его жил сверчок, и Василий Михайлович, по ночам слушая его трюканье, завидовал сверчку, что он может уйти отсюда.

«Почему они нас не убивают? — думал он. — Боятся ля русской державы или им нужно что-нибудь выпытать от нас? И что делается сейчас в нашем отечестве?»

Мур заболел: у него появились боль в груди, кашель, жар. Лекарь Того прописал ему лекарство из кореньев и трав. Но Мур жаловался на плохое питание, говоря, что при такой пище никакие лекарства не приносят пользы. И однажды впал в такое раздражение, что стал кричать на Того. Лекарь терпеливо выслушал его крик, затем стал пятиться к двери, кивая головой, и скрылся.

В тот же вечер пришел в тюрьму Отахи-Коски, который был вторым чиновником в городе. Он спросил у Мура:

— Что русские едят во время болезни?

— Что назначит лекарь, — мрачно отвечал Мур.

— Однако, что обыкновенно?

— Ну, курицу вареную...

Тогда Отахи-Коски с серьезным видом стал подробно расспрашивать, как русские приготовляют суп из курицы. Все сообщенное Муром записал и обещал непременно это сделать. Этот же самый Отахи-Коски через несколько дней пообещал узникам и мяса, и масла, и молока, говоря, что русские такую пищу очень любят. Но прошла неделя, а ничего обещанного пленники не видели. Когда Мур напомнил Отахи-Коски о его посулах, тот насмешливо ответил:

—Д а, да, я обещал, но коровы еще ходят в поле...

В те дня, когда пленников не водили на допрос, у них в тюрьме по целым дням торчали Кумаджеро и Того. Они приносили с собою бумагу, тушь, кисточки и начинали записывать русские слова, составляя лексикон. Для этого они таскали всякую всячину и спрашивали, как это называется по-русски. Их любопытство было назойливым и подозрительным.

Но более всего японцы я здесь доставляли хлопот пленникам своей любовью к автографам, которые они заставляли писать и на листках бумаги и на веерах. Собиранием автографов занимались и знатные чиновники и простые караульные солдаты, иногда сразу приносившие по десять-двадцать вееров.

— Торгуют они вашим писаньем, Василии Михайлович,— сказал однажды Макаров, сидевший теперь вместе с Головниным в одной клетке. — Писните что-нибудь такое, чтобы у них от того в носу закрутило.

И Василий Михайлович «писнул»... Когда один из знатных японских чиновников обратился к Головнину в третий раз с просьбой написать «что-нибудь получше» на его веере, то он написал: «Если здесь будут когда-нибудь вооруженные русские, то они должны знать, что семерых их соотечественников японцы захватили обманом и коварно посадили в тюрьму, как преступников, без всякой причины. Несчастные, они просят земляков своих отомстить за них достойным образом». И подписался: «Капитан-лейтенант Головнин».

— Что это такое? — вкрадчиво спросил японец.

— Русская песня, — ответил Василий Михайлович. — Берегите ее, и когда в другой раз здесь будут русские, покажите им.

Но японец оказался не столь глупым, как можно было предполагать. Приложив исписанный Головниным веер в знак благодарности ко лбу и низко поклонившись, он отправился в клетку к Хлебникову и попросил его перевести написанное. Когда Хлебников прочел написанное на веере, его ударило в пот от волнения. Он не знал, что ему делать, и вертел веер в руках с таким видом, будто на нем надпись была сделана на незнакомом ему языке. Японец же в это время наблюдал за ним, не спуская глаз. Наконец Хлебникова осенило сказать:

— Это очень старинная русская песня, написанная на древнерусском языке, который знают у нас только очень образованные люди, а я не изучал.

Японец удовлетворился ответом и ушел. Головнин же, узнав о том, что произошло в клетке Хлебникова, дал сам себе слово больше никогда таких надписей не делать, чтобы не подводить товарищей.