Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

— Нет, — отвечал Головнин. — Тоже лишь со слов брата.

— А еще кто идет с вами в плавание? Головнин смущенно улыбнулся.

— Что означает ваша улыбка? — спросила она. — Может быть, третий ваш помощник вам известен еще менее?

— Вы угадали. Мне он совершенно неизвестен.

— Как его фамилия?

Матюшкин, Федор Федорович. Учился в лицее. Мне ведомо лишь, что он друг того молодого пиита, что уже обращает на себя внимание многих просвещенных в поэзии людей. Вы читали его стихи в «Российском Музеуме»?

— «Воспоминания в Царском селе»? — с живостью спросила Евдокия Степановна.— Как же то можно не читать!

— Люди, сведущие в этом деле, говорят, что это даже лучше Державина и Батюшкова.

— Несведущие могут сказать то же самое. Я выучила их наизусть, — с еще больше» живостью сказала Евдокия Степановна. — А разве он тоже моряк?

— Кто — Пушкин или Матюшкин? Евдокия Степановна рассмеялась:

— Ах, нет, я разумею, конечно, Матюшкина вашего.

— Нет, просто коллежский секретарь, — отвечал Головнин и, заметив удивление на лице своей собеседницы, пояснил:

— За него просил меня такой уважаемый человек, как директор Царскосельского лицея Энгельгардт. Я не мог отказать ему.

— Но каковы же права сих господ на участие в столь длительной и трудной экспедиции? Ведь вы же их берете не в качестве учеников?

— Они оба, и Литке и Матюшкин, любят море и мечтают с детства о путешествиях.

— И только? Неужели этого достаточно?

— Это уж много. Службе я их выучу в плавании. Главнейшее, чтобы любили море, не были пассажирами на шлюпе. Но девушка продолжала недоумевать.

— Как же вы не страшитесь отправляться в столь опасное плавание с такими помощниками? — допытывалась она. — Вы так уверены в себе, что вам не нужны помощники?

— Да, в себе я уверен, — просто и спокойно сказал Головнин, продолжая щипать малину и бессознательно глотая ягоды, вкуса которых не ощущал. — К тому же я все-таки не один. Сказывают, что Муравьев дельный офицер. Кроме него, со мною идет в плавание и кое-то из моих старых диановцев, в коих я твердо уверен: Филатов — лейтенант, лекарь Скородумов, писарь Савельев и даже матрос Шкаев, что был со мной в плену. Весьма жалею — Рикорда нет. Ну, да ведь сам иду к нему на Камчатку. Даже коляску ему везу. Слезно просил привезти. Да что это мы все про экспедицию, а про ягоды-то и забыли, — спохватился он вдруг.

Они оба потянулись к одной и тон же ветке, и его рука невольно коснулась ее руки. Василий Михайлович был так смущен этим и так горячо и искренне извинялся, что Евдокия Степановна рассмеялась на весь лес звонким смехом.

— Вот они где! — послышался в эту минуту голос Феопемпта, вылезавшего из густых, как щетка, зарослей осинника. — А мы-то с Ардальоном вас ищем, кричим, аукаем! А ну, у кого больше?

И он поставил на землю коробушку, наполовину заполненную спелой малиной.— А у вас что? Пустая корзина!

Глава четвертая НЕРУШИМОЕ СЛОВО

Неделя, которую Василии Михайлович положил себе провести в деревне, уже кончалась. Нужно было возвращаться в Петербург, к ожидавшим его делам, а решительные слова, от которых зависела вся жизнь, еще не были сказаны. Ах, эта злосчастная разница в летах!

«Пора домой!» — приказывал он себе тем не терпящим возражения тоном, каким разговаривал на борту корабля.

Однако на этот раз он сам не слушался своего приказания. Он был похож на человека, который, проснувшись в определенный час, решает сейчас же встать, сосредоточивает все свое внимание на этой мысли и все же остается в постели.

Не переставая твердить самому себе, что пора уезжать, он продолжал жить в имении Лутковских.

Когда после ужина даже молодежь уставала бродить по парку и все расходились по своим комнатам. Василий Михайлович еще долго сидел у окна во флигеле или тушил сальную свечу, горевшую на столе, чтобы она не чадила, и ходил из угла в угол комнаты, переживая дневные впечатления, предаваясь мечтам, отгоняя от себя тревожные сомнения.

Однажды, устав ходить, он снова зажег свечу и при свете ее заметил на подоконнике, очевидно, занесенную сюда кем-то из библиотеки старика Лутковского, довольно объемистую книжку небольшого формата. На титульном листе ее значилось:

«Танцевальный словарь, содержавший в себе историю, правила и основания танцевального искусства с критическими размышлениями и любопытными анекдотами, относящимися к древним я новым танцам. Перевод с французского. Москва, 1790».

Василий Михайлович поднес книгу к огню, раскрыл ее посередине и прочел:

«...Было три Грации, которых стихотворцы называли Венериными спутницами. Оки назывались Аглаиею, Фалиею и Евфросиньею; они были дочери Юпитера и Дианы, держали всегда одна другую за руки и никогда не разлучались. Стихотворцы говорят, что Грации были малого роста, показывая через то, что приятности есть и в малых вещах, иногда в телодвижении, иногда в небрежном виде и даже в одной улыбке».

Эти последние слова заинтересовали Василия Михайловича, и он стал читать далее...

«...Овидий говорит, что Венера имела приятности в самое то время, когда хромала, подражая своему мужу.