Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

Движения и все поступки любимой женщины имеют бесчисленное множество приятностей. Что бы она ни сделала, говорит Тибулл, везде следуют за нею Грации, хотя бы она о том и не помышляла».

«Сие верно...» — подумал Василий Михайлович, вспоминая, как Грации сопутствовали Евдокии Степановне давеча, когда они играли на площадке перед домом в серсо.

И, вдруг решившись, Василий Михайлович сказал себе: «Завтра или никогда». На этот раз он оказался тверд в решении.

Он написал записку и, не перечитав ее, вложил в томик нового французского романа, который очень советовала ему прочесть Евдокия Степановна.

В роман он даже не заглянул и наутро вернул Евдокии Степановне со словами:

— Вы правы. Это достойно внимания. Прочел два раза. Советую сегодня же и вам прочесть его снова.

И вот наступила ночь, такая светлая от луны, что порою какая-то птичка, заночевавшая на дереве вблизи флигеля, просыпалась и, прощебетав несколько коленец своей веселой замысловатой утренней песенки, смущенно замолкала.

Василий Михайлович, стараясь не скрипеть ступенями, чтобы не разбудить спавшего на крыльце слугу, вышел из флигеля и направился к огромной столетней липе, которая на высота человеческого роста разделялась на несколько толстых раскидистых ветвей, крепко скованных толстыми железными полосами. Отсюда на большое расстояние была видна уходящая вдаль аллея...

Сейчас должно решиться все, если она нашла записку, в которой он писал, что не надеется на положительный ответ, но что любого приговора он будет ждать под этими ветвями, а если ответа не будет до зари, он уйдет в деревню, наймет лошадей и уедет, чтобы больше никогда не смущать ее, Евдокию Степановну, своим присутствием.

Он долго стоял под липой. В обманчивом свете луны соседние деревья, кусты вдоль аллеи и даже его собственное состояние казались не тем, чем в действительности были.

Вдали, на селе, лениво брехали на луну выспавшиеся за день собаки. Где-то в дальних лугах без конца скрипел коростель.

Василий Михайлович с напряжением вслушивался в звуки ночи, стараясь среди них услышать хруст древесной ветки под легко ступающей ногой. Придет или нет? Но как он мог решиться на это! Всему виной страх, которого он никогда раньше не ведал.

И вот его слуха коснулся едва приметный скрип быстрых шагов по песку аллеи. Но этот звук приближался совсем не с той стороны, откуда он ждал.

Головнин быстро обернулся. Евдокия Степановна стояла перед ним, закутанная в темную мантилью. Она была так близко от него, что он слышал ее прерывистое дыхание и ощутил запах ее духов, какой-то особенно свежий запах, более сильный, чем запах липы, которая цвела в парке.

В ее учащенном дыхании ему почудилось волнение, вызванное, без сомнения, возмущением его поступком.

Он торопливо заговорил:

— Простите, простите меня, Евдокия Степановна!..

— В чем? — тихо спросила она.

— Вы нашли мою записку?

— Да, вот она... — Девушка показала спрятанный в рукаве мантильи листок почтовой бумаги.

— Что же делать? — беспомощно спросил он. Девушка счастливо рассмеялась и протянула ему руку с зажатым в кулачке письмом.

Он схватил ее и прижал к своему сердцу вместе с листком бумаги.

— Неужто вы... — сказал он, наконец, боясь выговорить то слово, которое мучительно хотел услышать.

— Да...— так тихо произнесла она, что он скорее прочел это по движению ее губ, освещенных луной, чем уловил слухом.

— Я счастлив! И вы будете меня ждать?

— Да, да, — уже смелее отвечала она, подтверждая свой ответ едва заметным движением руки, которую он продолжал держать в своих руках. — Да, я буду вас ждать!

— Вы не боитесь разницы в наших летах?

— Нет, — серьезно и просто отвечала она. — Я ласкаю себя надеждой, что когда-нибудь догоню по разуму своего мужа и буду достойной его.

— И его правда?! — воскликнул он. — А я так страшился!.. — признался он. — Провидение посылает мне в вашем лице такое счастье!

Луна уже была в зените, и по селу медленно плыл сонный петушиный крик, а на траву легла обильная роса, когда он проводил Евдокию Степановну до господского дома, потом долго стоял в тени деревьев, оглушенный своим счастьем, не зная, куда ему итти.

До рассвета бродил он по парку, счастливый и влюбленный в весь мир. Липы пахли, казалось, еще острее, чем с вечера. Он любил и помнил их запах с самых первых дней детства.

Липы цвели и благоухали на заре его жизни, они цветут и благоухают теперь, в дни его счастья, пусть же цветут и благоухают и до самой могилы...

Глава пятая МИЧМАН ВРАНГЕЛЬ

Лето быстро подходило к концу. Лимонно-желтые полосы все гуще вплетались в еще яркую зелень берез, липа уже начинала ронять бронзовый лист на дорожки садов и парков, зелень вязов редела, светлела и все сильнее просвечивалась солнцем.

Приближалась осень. По ночам легкие морозцы сковывали лужи и покрывали тонким стеклом берега рек и озер. Морозцы бодрили людей, делали все звуки громче и отчетливее. Казалось, что на быстро подвигающейся стройке шлюпа «Камчатка» особенно весело и звонко стучат топоры, а рубанки с особенно напористым визгом гонят кудрявую стружку.