Жизнь и приключения русского Джеймса Бонда

Эти вопросы представлялись бы излишними, если бы сообщения своему правительству французского посланника из Стокгольма не бросали на происходившие события изрядную тень подозрения.

Интриги барона Алкье

Дело в том, что уже в начале 1811 года французский посланник в Стокгольме барон Шарль-Жан-Мари Алкье доложил своему правительству, что однажды, указывая на развернутую карту на своем столе, Бернадот сказал ему: «Нам нужно что-нибудь, чтобы вознаградить нас за потерю Финляндии». Французский посланник уточнил: «Не подразумеваете ли вы Норвегию?» «Конечно, — ответил Бернадот, — Норвегию, которая сама желает присоединиться к Швеции, и которую мы можем получить и без Франции, при помощи Англии. Но что касается меня, то я желал бы получить ее от императора. Пусть он ее отдаст нам, и тогда я буду силен. Я обещаю ему сорок тысяч войска к маю месяцу и еще десять тысяч к началу июля. Данию можно вознаградить, отдав ей Мекленбург и Померанию. И тогда я обещаю, что крепко запру Швецию для торговли с Англией».

А еще барон Алкье уведомлял свое правительство, что министр иностранных дел Ларс фон Энгстрём постоянно выражал ему желание сблизиться с Францией. «Мы не русские, и мы не англичане, — говорил он ему, — мы желаем быть французами, если только император этого захочет. Мы хотели бы возвращения тех времен, когда мы были союзниками Франции, Польши и Турции».

Нельзя не обратить внимания на последние слова, в которых действительно выражалась традиционная политика Швеции, и не признать их весьма естественными в устах ее министра иностранных дел. Он выражал общее мнение шведов, враждебно настроенных против России, и едва ли много можно было найти среди них людей, которые разделяли бы взгляд, выраженный Бернадотом Чернышеву на отношение Швеции к России, особенно в то время, когда потеря Финляндии представляла собой незаживающую рану.

Весьма вероятно, что лично Ларс фон Энгстрём и не сочувствовал ему поначалу и только потом, увлекаемый с одной стороны Бернадотом, а с другой — раздражаемый оскорбительными действиями Наполеона, встал на его точку зрения, как встало и общественное мнение Швеции. Но что касается разговора наследного принца с бароном Алкье о Норвегии, то здесь обнаруживается весьма важное обстоятельство, что и видно из депеши последнего.

Если этот разговор происходил до встреч Бернадота с Чернышевым, то он вовсе не обличает двоедушие бывшего наполеоновского маршала и коварство его политики, в чем его упрекают поклонники императора французов.

Только эти встречи могли убедить Бернадота в желании России находиться в мирных отношениях с Швецией. А до тех пор она пребывала в его глазах союзницей Франции.

Вера Чернышева в искренность заявления Бернадота совершенно оправдалась последовавшими за этим событиями.

Просто Бернадот был человек новый, и он желал упрочить шведский престол как для себя лично, так и для своего потомства. А сочувствие к Франции не основывалось ни на каких важных политических выгодах для Швеции, и оно непроизвольно возбуждалось в то время раздражением против России за недавний захват Финляндии, в течение нескольких веков бывшей под властью Швеции и с 1595 года имевшей наименование Великого герцогства Финляндского. Но это не могло служить Бернадоту основанием для прочных политических соображений. Он понимал политику Наполеона и прекрасно знал личные его качества. Для него было очевидно, что создание сильных государств вовсе не входило в планы императора французов, и если он желал, чтобы образовалось Скандинавское государство из Швеции, Дании и Норвегии, то этой маской прикрывалось иное намерение, а именно — присоединить собственно Швецию к союзной Наполеону Дании, уже владевшей Норвегией.

При этом Бернадот, естественно, понимал, что Швеция нуждается в помощи такой великой державы, как Россия, и что Дания находится в полной зависимости от властолюбивого Наполеона. А вот желать Швеции потери государственной самостоятельности он никак не мог.