Жизнь и реформы

Мой ответный визит в Финляндию состоялся 25–27 октября 1989 года. Это был очень насыщенный встречами и переговорами визит, запомнившийся мне. Проезжая по улицам, общаясь с незнакомыми людьми, я не мог скрыть удивления — финны ли это, — настолько эмоционально, бурно нас приветствовали. Особенно запомнилась в этом смысле поездка в университетский город в Центральной Финляндии Оулу — открытостью, простотой, добросердечием десятков тысяч людей, встречавших нас на площади Ратуши, в самой ратуше, в университете.

Внутренние проблемы Советского Союза заняли большое место в беседах с финскими руководителями. Финнов интересовало буквально все. Койвисто откровенно сказал мне:

— Нам требуется ясность — в случае осложнений у нас должна быть одна политическая линия, в случае успеха вашего курса — другая.

Собеседников особенно интересовали два сюжета, и мотивы пристального внимания к ним были мне понятны. Первый был тесно связан с перспективами развития торгово-экономических связей с СССР, на который приходилось около 60 процентов финского экспорта. Второй непосредственно затрагивал судьбу региона, с которым Финляндия традиционно имела близкие связи. Речь шла о Прибалтике, и прежде всего об Эстонии. По этому вопросу и президент, и премьер-министр Х.Холкери заняли взвешенную позицию.

В политическом отношении своеобразной кульминацией моего визита в Финляндию стало подписание советско-финляндской Совместной декларации. Это был неординарный документ международного значения: крупнейшее ядерное государство, «сверхдержава», член одного из двух главных военных союзов, с одной стороны, и относительно небольшое нейтральное государство Северной Европы — с другой, заявили о своей решимости действовать совместно во имя укоренения в межгосударственных делах принципов свободы выбора, демократизации и гуманизации отношений, примата международного права, верховенства общечеловеческих интересов. И призвали к этому другие страны и народы.

В документе содержалась важная мысль: в современных условиях нейтралитет не означает ни безразличия к происходящим в мире процессам, ни пренебрежения обязательствами и ответственностью, которые каждый член мирового сообщества принимает на себя, вступая в цивилизованное общение с другими государствами.

В дни пребывания в Финляндии мы с Раисой Максимовной еще ближе познакомились с Мауно Койвисто и его супругой. Запомнился вечер, который мы провели в уютной гостиной вчетвером — при свечах. Много говорили… и обо всем! О собственности вообще и на землю в частности. О заработках и ценах. Об условиях жизни президента и нагрузках, которые он несет. Жена Койвисто, в прошлом известная журналистка, теперь больше занята протокольными делами и гуманитарными вопросами.

Но особенно их интересовало, что происходит у нас, какие надежды на успех. Оказалось, почти каждый вечер смотрят телепередачи из СССР. Роль переводчика выполняет президент. И тут жена президента призналась, что она, наблюдая за нашими политическими баталиями, всегда согласна со мной, на моей стороне. А потом спросила меня: как я все это выдерживаю, откуда берутся силы? Вопрос оказался неожиданным. Я ответил: наверное, надо благодарить родителей — исконных крестьян, Раису Максимовну, разделившую со мной все, что выпало на мою долю. И, наконец, я верю в свой выбор.

Нобелевская премия мира

В октябре 1990 года Комитет по Нобелевским премиям принял решение присудить мне премию мира. Это решение вызвало у меня, откровенно говоря, смешанные чувства. Конечно, было лестно получить одну из самых престижных международных премий, которой до меня были удостоены такие выдающиеся люди, как Альберт Швейцер, Вилли Брандт, Андрей Сахаров. Я получил много поздравлений — от своих коллег, соотечественников и из-за рубежа.

Но отношение в советском обществе к Нобелевским премиям, особенно за общественно-политическую деятельность, было, мягко говоря, специфическим. Как известно, присуждение премий по литературе Пастернаку и Солженицыну произошло при обстоятельствах, которые выдвигали на первый план их диссидентство. И расценивалось у нас как антисоветская провокация. Исключением, правда, было присуждение Нобелевской премии по литературе Шолохову. А в общем, серьезно воспринимались, причем лишь в академических кругах, только премии за достижения в области точных и естественных наук.

Все это сказывалось на оценке присуждения Нобелевской премии мне: она была далека от цивилизованной, достойной. К тому же в этот период крайне обострилась ситуация в стране. Нападки на меня усиливались с разных сторон. Соответственно Нобелевская премия была оценена как демонстрация прямого одобрения моей деятельности со стороны тех, кого значительная часть общественного мнения считала выразителями «империалистических» интересов Запада. Но поразительно, что по этому случаю особенно злобствовали в руководстве Российской Федерации.