Жизнь и шахматы. Моя автобиография

Усердие в учебе позволяло родителям убеждаться в том, что шахматы не только не вредят, а даже помогают моему становлению. Никто больше и помыслить не мог о том, чтобы запретить мне играть в турнирах, даже если проходили они в другом городе и в учебное время. Мой первый постоянный шахматный маршрут за пределы Златоуста – это поездки в Челябинск, куда я регулярно наведывался со старшими товарищами и на личные турниры, и на командные соревнования со сборной Челябинского тракторного завода. В областном центре я познакомился с замечательным шахматным педагогом – Леонидом Ароновичем Гратволом, благодаря усилиям которого выросли в Челябинске отличные шахматисты, ставшие впоследствии довольно известными: Евгений Свешников, Геннадий Тимощенко, Александр Панченко. Определенную роль сыграл Гратвол и в моем становлении, хотя мне удалось обыграть наставника уже в шестьдесят третьем году на первенстве Челябинской области, где я в одиннадцатилетнем возрасте выполнил норму кандидата в мастера спорта и таким образом заслужил право отправиться на сессии в только что организованную школу Ботвинника.

Чтобы представить, каким в ту пору я был еще наивным, достаточно одного факта: лишь от своих новых товарищей по школе я узнал, что Ботвинник – это настоящая фамилия чемпиона. Я был уверен, что и Таль, и Корчной, и Ботвинник – это псевдонимы, думал, что у шахматистов принято, поднявшись в верхний эшелон, скрывать свое настоящее имя. Так сказать, своеобразный ритуал. Причиной этой фантазии, скорей всего, была и экзотичность самих фамилий, и то, что в Златоусте такие не попадались.

Первая встреча с Ботвинником мне, конечно, запомнилась. Не думаю, что Михаил Моисеевич специально готовился к тому, чтобы произвести на нас особое впечатление, но каждое его слово было значительно, каждый его взгляд и жест, вся его осанка подчеркивали его олимпийство, его недосягаемость. Проповедник научного подхода в шахматах, мэтр, объявивший, что прощается с ареной борьбы за первенство мира (он только что проиграл матч Петросяну), но пока не отказавшийся от участия в шахматных турнирах, он выразил готовность пестовать талантливую молодежь, передавать свой огромный и воистину бесценный опыт вживую, напрямую, чтобы свести к минимуму неминуемые потери информации.

Ботвинник был не просто мастер, набравший по другим мастерским лучших из подмастерьев – он был для нас шахматным богом. В те годы он и сам слишком серьезно к себе относился: был слишком профессор, слишком чемпион мира, слишком знаменитый человек. На первом же занятии он как бы между прочим сообщил нам, что начал работать над шахматной программой для ЭВМ, которая через несколько лет начнет обыгрывать не только мастеров, но и гроссмейстеров, а со временем не оставит шансов и чемпиону мира. Говорил он спокойно, убежденно и аргументированно. Мы – дети – поняли только одно: мэтр сошел с дистанции, но вместо себя готовит бездушного шахматного киборга, который расправится со всеми и снова возвысит имя своего создателя. Шокированные, мы на несколько секунд притихли, а мастер, заметив произведенное впечатление, окинул нас сильным, холодным и уверенным взглядом и сказал:

– Не волнуйтесь, ребята! Сама по себе моя машина не заработает. В нее надо вдохнуть жизнь, вложить душу, а сделать это смогут только талантливые шахматисты – программисты. Вот вы и будете первыми.

Сам я никакого особого впечатления на Ботвинника тогда не произвел. Дело в том, что все ученики на первую сессию приехали с записями своих партий, чтобы мэтр понял и оценил, с кем, собственно, имеет дело. Вскользь, как я думаю, изучив мою тетрадь, Ботвинник выдал вердикт своему помощнику Юркову:

– Мальчик понятия не имеет о шахматах, и никакого будущего на этом поприще у него нет.

Полагаю, Михаил Моисеевич не стал утруждать себя основательным изучением моих записей. Думаю, дальше двадцатого хода он не заглядывал, а я – настоящий – начинался гораздо позже. Он просто не дошел до тех мест, где можно было рассмотреть мои лучшие качества.

Что я почувствовал, когда мне передали его слова? Честное слово, глубоко они меня не ранили. Неприятно, конечно, было, но переживаемо. Единственное будущее в шахматах, казавшееся Ботвиннику достойным, было звание чемпиона мира. Он полагал, что его школа должна стать трамплином для будущего чемпиона, а мы – ученики – катимся с этого трамплина к единственной цели – стать сильнейшими в мире. Но я в то время об этом не то чтобы не мечтал, а даже не думал, поэтому вердикт учителя воспринял без особых эмоций.

Недоверие вызывали у меня и слова Ботвинника, которые он повторял при каждой встрече, о том, что шахматы – это труд. Я же пропускал все его наставления мимо ушей. Он беспрестанно рассуждал о наивысших достижениях, которые меня тогда не привлекали. Я совершенно не сомневался в том, что шахматы навсегда останутся для меня только увлечением, интересной игрой, и не более.