Жизнь и шахматы. Моя автобиография

– Будем искать только победу! – жестко ответил Михаил Моисеевич. Впрочем, в данном случае не могу обвинить его в упорстве или заносчивости, ведь ситуация, сложившаяся тогда в матче, требовала именно таких действий.

– Не стоит, – спокойно отреагировал Фурман. – Сначала покажите мне ничью.

Это было его золотым правилом, к которому впоследствии тренер приучил и меня: если партия отложена в неясной позиции, если позиция прочитывается не сразу, если ей нет однозначной оценки, что будет выигрыш, нужно сначала обнаружить ничью. Много раз на моей памяти шахматисты, обольстившись видимостью, первым впечатлением, до последней минуты искали путь к победе, а потом признавали, что ошиблись в оценке. Справедливости ради скажу, что настроиться на прагматичный лад действительно непросто: игроки по складу своего характера всегда оптимистичны и до последнего надеются на удачу. Но сколько же необязательных поражений случилось из-за этой черты. А у Фурмана ее не было. Он просто и естественно отстаивал свое правило никогда не заниматься шапкозакидательством и реально смотреть на вещи. И при всей своей видимой мягкости и неконфликтности был принципиален, тверд и непоколебим в правильности своего подхода.

Ботвиннику, однако, такое «ослушание» не понравилось, и он отправил Фурмана читать лекции малолетним шахматистам «Труда», собравшимся в Подмосковье. Но уже на следующий день прославленному шахматисту пришлось признать свою вину и вернуть Фурмана, который оказался прав: партию спасти не удалось.

Конечно, на тех сборах Фурман меня даже не заметил, что вполне естественно. Я был мал и ростом, и возрастом и не мог претендовать ни на что, кроме мимолетного любопытства. А вот меня Семен Абрамович глубиной шахмат поразил уже тогда. И когда мы встретились в ЦСКА, я счел это хорошим знаком, каким-то добрым предзнаменованием. Хотя при встрече меня поразили произошедшие в нем перемены. Тот – первый Семен Абрамович – был моложавым, крепким, с густой шапкой черных волос. А теперь я видел перед собой пожилого, усталого человека, который двигался медленно и не очень охотно говорил. Его волосы поредели и поседели, глаза потухли. Позже, примерно через год, я узнал, что незадолго до нашей второй встречи Фурман перенес резекцию желудка из-за злокачественной опухоли. Врачи уверяли, что операция прошла удачно, и не скрывали от него, что степень этой удачи определит только время: если в течение пяти лет рак не вернется – долгая жизнь гарантирована. Фурман тогда помогал Корчному готовиться к серьезным матчам, и я, конечно, не имел на его счет никаких далеко идущих планов, да и не имел на это права. В шахматах я был почти никто, а Фурман считался отменным специалистом, который работал с крупнейшими шахматистами мира. Но все же он меня приметил: ведь у меня получалось играть в блиц практически с ним на равных, я принимал участие в совместных анализах партий и, очевидно, чем-то его зацепил. Замечая его заинтересованные взгляды, я решил рискнуть и попросил руководство предложить Фурману помочь мне в подготовке к чемпионату мира среди юношей. Тренер охотно согласился.

Почему я выбрал именно Фурмана? Потому что моему отбору предшествовала столь неприглядная закулисная борьба, столь крупные шахматные авторитеты пытались не допустить меня к первенству, столь непросто было добиться соблюдения спортивного принципа, что я понимал – работать надо в связке с исключительно порядочным человеком. Именно порядочность должна была быть главным достоинством моего тренера, а не знание и не опыт, хотя и того и другого Фурману было не занимать. Я хотел быть абсолютно уверенным в человеке, который будет мне помогать. И хотя обычно юниоров не спрашивают об их предпочтениях, мне позволили сделать свой выбор и даже настоять на нем. Меня пытались отговорить, предупреждали, что это уже не тот Фурман, который был раньше, говорили, что после операции он ушел в себя, скрылся в собственном панцире, надел скафандр и не испытывает никакого желания его снимать. Уверяли, что от человека, которому все безразлично, не будет никакого толка. Но меня все это нисколько не убедило. Я прекрасно помнил прежнего Фурмана: уверенного в себе и решительного в словах и поступках. И я надеялся, что интересная задача, новые устремления отвлекут его от грустных мыслей, прибавят энергии и сил. К счастью, я не ошибся: предрекаемое врачами время увеличилось в два раза и, вполне возможно, именно потому, что все эти десять лет Сема занимался любимым делом с прежним рвением и охотой.

Не могу сказать, что мы сблизились мгновенно. Конечно, нет. Первые два года мы словно прощупывали друг друга, взаимно притягивались, но не слишком торопливо. Имели значение и большая разница в возрасте, и опыт других отношений, которые у Фурмана с предыдущими подопечными не всегда складывались легко.