Жизнь и смерть Арнаута Каталана

– Ой, ой! Пропал я совсем! И теперь представление наше никак не состоится, ведь я в нем главный великомученик!

– А хорошо ли представление, чтобы мы стали тебя слушать? – спрашивает Саварик.

– Вам ли не знать, господин мой, коли вы сами эту пьесу и сочинили… – стонет Каталан.

– Тогда, может быть, и неплохое, – говорит Саварик. – А о чем пьеса? Запамятовал! Я много разного насочинял.

– О человеке.

– Стоило ли тратить время на предмет столь плачевный? Видать, делать мне было нечего… Да не валяйся ты по траве, как молодой кобель на тухлой рыбе.

– Благодарю, господин мой. – Каталан встает и не без изящества раскланивается перед публикой. – Мы фигляры перехожие и потому со всяким сбродом схожие, хотя на самом деле чрезвычайно искусные, а представленье наше о том, как была восславлена истина и посрамлены заблуждения. Называется же комедия сия "Поповская ересь".

Тут все гости, которым хорошо были известны как мнения, так и обычай эн Саварика Нечестивца, врага попов и Монфора, оживились, ибо сразу поняли: эн Саварик приготовил какое-то новое озорство.

– Пролог! – провозгласил Каталан и замер в полупоклоне.

Вперед выступили Тюка и Агульон, оба одетые монахами. Чтобы казаться толще, они напихали под одежду соломы. Тюка был, как всегда, с рыжей бородой – он считал, что это вдохновляет его на игру. Агульон прилепил черные усы, а под глазом для смеху намалевал углем синяк.

Поворачиваясь, "монахи" столкнулись лбами, долго бранились между собой, после чего открыли пролог.

– Диалог философический! О человеке! – выкрикнул Каталан и, изменив положение, снова застыл.

– Что есть человек? – с важным видом вопросил Тюка.

Агульон скорчил возможно более мрачную рожу и отвечал замогильно:

– Слуга смерти, путник прохожий.

– Чему уподобим его?

– Снегу, что тает при первом тепле.

– Как жив он?

– Свечой на ветру, гаснущей быстро.

– Где человек?

– Во всякого рода борении.

– Товарищи кто ему?

– Семеро их: голод, холод, жара, жажда, усталость, болезни и смерть.

Не позволив публике надолго погрузиться в созерцательное настроение, Каталан завопил что есть мочи:

– Пролог окончен! Здесь начинается действие удивительной, престрашной и трогательной пьесы, исторгающей слезы, повергающей в ужас и обращающей души на стезю истинной веры!

Невдалеке от здешнего прихода

Жила девица Ильдегонда,

Собой была она красива,

Чиста душой и не спесива.

И предалась она вере чистой и истинной и, приняв посвящение, сделалась "совершенною" катаркой, а ересь поповскую отвергла навсегда! А вот и она сама!

Актерка Ильдегонда постаралась – разоделась на славу. Впрочем, надо сказать, что и эн Саварик не поскупился, всего дал, и атласа, и тонкого полотна, и нитку самоцветных бус. Только руки, красные, распухшие, резко выделялись на фоне белоснежных рукавов. Но осанка у нее была горделивая, как у всех актерок, а лицо, что ни говори, довольно миловидное. Да и мастерства ей было не занимать.

– Я Ильдегонда,

Пью только воду,

Съедаю в день лишь толику хлеба,

Зане хочу попасть на небо!

– тихим голосом проговорила она.

– Вот такова моя госпожа Ильдегонда, – сказал Каталан, напоказ любуясь ею. – И ради нее я тоже, ничтожный слуга, принял катарское учение и вкушаю освященный хлеб, ибо то – хлеб истинного знания.

Зрители, среди которых почти всем время от времени выпадала радость делить братскую трапезу с "совершенными", отозвались одобрительными восклицаниями. Тем неприятнее было для них новое появление двух жирных монахов.

– Слыхал я, дружище, будто в этих краях проживает некая девица, вполне предавшаяся истинной вере, а наше католическое лжеучение отвергшая, – завел разговор Агульон, жадно облизываясь.

– И что, она красива? – осведомился Тюка, потирая руки.

– Весьма!

– И богата?

– Разумеется!

Оба "монаха" пришли в страшное возбуждение и забегали взад-вперед, бестолково размахивая руками. Затем разом остановились и сделали умильные рожи – что было особенно смешно, если принять во внимание разбойничьи усы и синяки под глазами.

– Наш святой долг, – проговорили они слаженным хором, – вернуть эту заблудшую овечку со всеми ее богатствами в наше стадо.

Агульон погладил себя по животу и подмигнул Тюке, а Тюка похлопал себя по бокам и подмигнул Агульону. Затем оба одновременно повернулись и побежали на месте, высоко вскидывая ноги.

Вперед снова выступил Каталан.

– Долго ли шли они, лелея страшные замыслы, коротко ли, да только пришли и нашли добродетельную Ильдегонду и слугу ее бедного – то есть меня, принявшего катарскую веру ради прекрасной госпожи. Сперва схватили они слугу. – Тут Каталан повернулся к "монахам" и с покорным видом протянул им руки. – Вяжите меня, супостаты, пытайте, как хотите, страшными пытками, и знайте: бренное мое тело – наследие диаволово, и я с радостью освобождаюсь от него!

Оба "монаха" громко пыхтя с готовностью связали Каталана по рукам и ногам, повалили на землю и принялись колотить. При каждом ударе они вопили омерзительными голосами:

– Веруешь в Бога-Отца? Веруешь в Бога-Отца?