Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника

Меня очень тревожило, что не ко времени случившийся со мной приступ аппендицита полностью расстроит или надолго отложит мою военную подготовку. В Морхинген я вернулся со смешанными чувствами только в конце марта, как раз вовремя, чтобы провести несколько дней со своими товарищами перед их отправкой на фронт. Прощальная фотография изображает нас сгрудившимися вокруг нашего лейтенанта Ридпя, унтер-офицера Геле и обер-ефрейтора Вале на ступеньках перед дверью казармы. На прощание, что означало окончание нашего периода обучения, мы получили от лейтенанта подарки. Для меня он выбрал небольшой сборник стихов под названием «Народ для Бога». Это показывало, что он не только признавал во мне религиозные наклонности, заложенные моими родителями, но и то, что он сам был человеком религиозным. Посвящение намекало на тяжелый период учебы и одновременно содержало поучение для моего будущего:

«Дорогой Шейдербауер. Жизнь приносит нам много лишений, но только в них мы проявляем сбою силу. Мы победим! Мы никогда не сдаемся! Награда будет нашей!» В маленькой книге были помещены: молитва на трудные времена, молитва о молодых людях и девушках, молитва «Внутренняя суть», «Песня духа», «Новогодняя песня», «Благословение немецкого крестьянина своему дому». Среди авторов были Герман Штер, Генрих Циллих, Вальтер Флекс, Бергенгрюн, Рильке, Агнео Нигль и Рудольф Шредер с его «Хвалебной песнью». На последней странице было пророческое посвящение моего друга Ганса Альтермана, о котором я уже упоминал. «Или мы встретимся снова в победе, или никогда! Всегда твой друг, Ганс».

За «назначением» (такой был у нас термин) моих товарищей для меня последовали мрачные недели. Я был пригоден только для внутренних нарядов и исполнял обязанности ефрейтора в соседней казарме для новобранцев во 2-й роте 461-го резервного батальона. Пополнение, которое прибыло 1 апреля, целиком состояло из уроженцев восточной части Верхней Силезии. Все они были в возрасте от тридцати до тридцати пяти лет и относились ко 2-й и 3-й «народным группам». В соответствии с существовавшей тогда системой классификации населения немцы Рейха относились к 1-й народной группе, а поляки к 4-й. Ко 2-й и 3-й относились те, которые официально считались или признавали себя немцами.

Двоих из них я до сих пор вижу перед собой. Один из них был Славик, хрупкий, чувствительный молодой человек из Орнотовица под Гляйвицем. Раньше он был сапожником и часто рассказывал мне о своем ремесле, о том, как он шил ортопедическую обувь, а также сапоги для польских кавалерийских офицеров. По его словам, он недавно женился. Славик дал себе зарок никогда не снимать свое обручальное кольцо и говорил о своем браке так, что это производило на меня трогательное впечатление. Но он погиб в России, когда в первый раз вступил в бой. Другой солдат, Станичек, был маленьким, черноволосым рабочим из Гинденбурга. Это был настоящий Пьеро. Я вспоминаю о нем как о типе, напоминавшем солдата Швейка. Он научил меня, как надо пить чистый спирт, налив его на кусок сахара.

Тогда у меня появилось больше свободного времени, и я стал ходить в офицерский клуб, как это было раньше. Йохен Фидлер, у которого был радиоприемник, оставил его мне. Через четыре недели мне надо было показаться врачу, и в начале мая меня отправили в военный госпиталь в Меце. Несколько дней я находился «под наблюдением». Внутренние наряды, такие как чистка картофеля, казались мне унизительными по сравнению с тем, чем мне приходилось заниматься раньше. Если нарядов не было, то можно было выходить в город. Я ходил гулять в парк на берегу Мозеля и один раз даже попал на концерт. Однажды я зашел в кафе, где побеседовал с Вольфгангом Шнейдерханом, молодым руководителем Венской филармонии. В тот вечер он играл скрипичный концерт Бетховена. Немецкая культурная жизнь в Меце поддерживалась артистами из Вены.

10 мая мне сделали операцию и примерно через две недели выписали. Из находившихся в госпитале пациентов я помню одного фельдфебеля, которому пересадили кусочек кости из бедра в руку, чтобы сделать ее более подвижной. По профессии он был учителем и имел соответствующее образование. Он играл в шахматы, и мы проводили время в шахматной игре и беседах. Тем не менее я проявлял нетерпение и не хотел мириться с судьбой. Я бы предпочел «быть в России, в самой жуткой грязи», как я писал матери. Она и тетя Лотте, писала она, «не имели естественной склонности, или таланта, быть матерями немецких героев». Однако мои письма говорили в основном об этом. Не было даже нежных слов, а только упреки за то, что она не писала. С моей стороны это была своего рода сдержанная нежность с частыми уверениями в том, что я много думал о ней, о своих сестрах и был «благодарным сыном».