Жизнь и судьба: Воспоминания

Таким образом, музыка теснейше связана с числом, числовыми отношениями, математикой в целом и ее отдельными теориями. Но способ конструирования предмета у музыки и математики разный. «Математика логически говорит о числе, музыка говорит о нем выразительно» [250].

В дальнейшем, через многие годы Алексей Федорович выпустит книгу «Античная музыкальная эстетика» (1960–1961), в которой теснейшим образом свяжет античную музыкальную форму со спецификой мышления и бытия Древней Греции и Рима.

Наконец, в 1930 году вышла книга, определившая судьбу А. Ф. Лосева на всю дальнейшую жизнь — «Диалектика мифа». Книга эта, несомненно, связана со всеми предыдущими.

А. Ф. Лосев десятки лет занимался античной мифологией и в русской науке разрабатывал теорию социально-исторического развития мифа [251].

Миф, как полагает Лосев, представляет собой, говоря философским языком, тождество идеального и реального, идеи и материи, так как в мифе идея одушевляет материю и сама становится живой плотью. Но если идея воспринимается телесно, то она есть живое существо, обладающее именем. Для человека, мыслящего мифически, «миф есть сама жизнь» (как не вспомнить слова из «Философии имени» — «имя есть жизнь»), «жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесность», «миф есть само бытие, сама реальность, само конкретное бытие». Он обладает не только личностной, но и социальной силой воздействия, магической силой. «Миф есть в словах данная личностная история. Он есть чудо, как чудом и мифом является весь мир» [252]. Любое общество, где господствует миф, полно веры в любые чудеса, воспринимаемые как реальный факт.

Широко распространявшиеся через газеты и журналы лозунги идеи об усилении классовой борьбы при успехах социализма порождали миф о страшном мире, в котором «призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», «где-то копошатся гады контрреволюции», «воют шакалы империализма», «оскаливает зубы гидра буржуазии», «зияют пастью финансовые акулы» [253]. Сталинский миф о построении социализма в отдельно взятой стране, то есть в Советском Союзе, представлен в виде патетической долбежки, сопровождаемой внутренним голосом, который тоненько пищит в душе: «Н-е-е-е-е» или «Н-и-и-и-и». Стоит только спросить: «Как? Невозможно?» И этот голос умолкает, но возникает опять «насмешливо-лукаво», как только начинается очередная долбежка [254].

Так обожествлялись основополагающие идеи (идея материи, материалистической диалектики, социализма в одной отдельно взятой стране, обострения классовой борьбы, врагов народа, Великого Учителя, победы коммунизма и т. д.), мифологизировались движущие силы истории, принципы марксистско-ленинского мировоззрения, то есть творились все новые мифы, беспощадно преследовались те, кто не верил в их реальность и жизненную необходимость. Новый миф обретал силу, имел свое имя, свою плоть, становился агрессивным орудием господствующей идеологии.

Все эти идеи были представлены автором необычайно талантливо, но эта талантливость дорого обошлась автору. Советская власть сделала чисто практические выводы из лосевской теории мифа. Эта власть почувствовала своим классовым чутьем огромную действенную силу слова философа Лосева, который хотел все понять до конца и до конца проник в мифологическую стихию тоталитарного социалистического общества. Книга «Диалектика мифа», сначала разрешенная не очень бдительным цензором, при выходе была запрещена цензурой, так как Алексей Федорович незаконно вставил в печатавшийся текст то крайне опасное, что было исключено предварительной цензурой.

Предлог для ареста книги и ее автора был найден. А поскольку все издательские дела с чиновниками и типографиями вела супруга Алексея Федоровича, В. М. Лосева, то и она попала в тюрьму, а затем и в лагерь. Но иного выхода, кроме как высказать вслух заветные свои идеи, у философа не было. В одном из лагерных писем жене он справедливо писал: «В те годы я стихийно рос как философ, и трудно было (да и нужно ли?) держать себя в железных обручах советской цензуры». «Я задыхался от невозможности выразиться и высказаться. Этим и объясняются контрабандные вставки в мои сочинения после цензуры, и в том числе (и в особенности) в „Диалектику мифа“. Я знал, что это опасно, но и желание выразить себя, свою расцветающую индивидуальность для философа и писателя превозмогает всякие соображения об опасности» [255].