Жизнь и творчество Александра Грина

Впрочем, она живет в душе любого из героев Грина, но Гарвей нашел слова для этого чувства, дал ему имя: «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?

Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня».

Жизнь Гарвея проходит в странствиях, по видимости бесцельных, но заполненных для героя сосредоточенным вглядыванием, вслушиванием: надо не пропустить знака Судьбы. Игра с подобным партнером не знает мелких ставок, и Гарвей, потративший годы на поиски своего Несбывшегося, уже на первых страницах романа является человеком уставшим.

Уставшим, но не сломленным. А волшебные страны хороши тем, что такое упорство не остается без награды. Но и тогда, когда во внезапном стечении обстоятельств герой улавливает долгожданный знак, главная игра впереди. Несбывшееся чревато опасными приключениями. Хоть его берега «туманны», от человека, желающего достичь их, требуются смелость, азарт, горячая кровь в жилах — самые что ни на есть земные свойства.

Отсюда созданный Грином уникальный сплав традиций сказки, приключенческого романа и русского символизма. В его книгах, насыщенных символами, вместо полубесплотных аллегорических фигур действуют искатели приключений, жадно и требовательно влюбленные в жизнь. Таким героям под стать крепко закрученные сюжеты. Они, хоть и ждут Несбывшегося, но не сложа руки. Люди действия, они ищут обогащения, подобно Нэфу из рассказа «Вперед и назад», ввязываются в любую авантюру, как Санди из романа «Золотая цепь», легко и безоглядно рискуют, как Давенант из «Дороги никуда». Некоторых, как Юнга в рассказе «Клубный арап», проигравшего в карты собственную жизнь, манят «страсти нечистые, но сильные». К таким писатель относится отчужденнее, но с пониманием и не без сочувствия.

По-настоящему беспощаден Грин к посредственности. Когда в поле его зрения попадает персонаж без особых примет мысли, чувства или, на худой конец, порока, кажется, будто он рассматривает в микроскоп насекомое: «Второй путник был круглолиц, здоров и неинтересен в той степени, в какой бывают неинтересны люди, созданные для работы и маленьких мыслей о работе других. Молодой, видимо, добродушный, но тугой и медлительный к новизне, он являлся того рода золотой серединой каждого общества, которая, по существу, неоспорима ни в чем, подобно столу или крепко пришитой пуговице. Сама природа отдыхает на таких людях, как голодный поэт на окороке».

Признаться, в юности мне чрезвычайно импонировало такое высокомерие гриновского взгляда на большую часть человечества. Но со временем понимаешь, что все здесь не так просто, в том числе и для автора. К тому же в наши дни подобный пассаж может покоробить читателя тем сильнее, что еще не забыт пресловутый антимещанский пафос советской литературы. Она ведь приучала не принимать всерьез человека, если он «замкнулся в узком мирке», ставит выше общественных дел свое «мелкое счастьице», а следовательно, пошл и бездуховен. Достаточно одухотворенным и заслужившим право на такую привилегию как собственное достоинство считался лишь тот, кто исполнен преданности государству и партии и ради них готов пожертвовать чем угодно.

Это было отвратительно. Зато теперь, раскаявшись, впали в противоположную крайность. Прежние бранные слова «мещанин», «обыватель» зазвучали почтительно, порой и хвастливо. Иные журналисты даже подписывают так брюзгливые газетные статейки, не замечая, что это смешно. И грустно. В таком хронически больном обществе, как наше, любое новое проявление глупости больше удручает, чем смешит.

Превозносить обывателя не стоит. В его непрезентабельном портрете, детально разработанном советской литературой, правды куда больше, чем нам бы хотелось. Иное дело, что у нас самому тупому, злобному конформисту полагался титул «простого труженика», «мещанином» же объявлялся тот, кто не угодил властям. Однако будем справедливы к Грину: уж он-то не причастен к словесному шулерству подобного рода. Что до романтического презрения писателя к «золотой середине», нравится оно нам или, напротив, возмущает, важно понять, что здесь к чему.

Вспомним для начала, что Грин вырос в той самой стране, где мы с вами живем. Не стоит верить тем, кто теперь утверждает, будто все ее несчастья от большевизма. Его победа не была бы возможной, если бы и тогда страна не томилась от застарелых недугов рабства и невежества. Тяжелые больные часто попадают в лапы к разного рода чудотворцам с большой дороги. Большевизм и был таким наглым лекарем-самозванцем, щедрым на кровопускания, ядовитые пилюли и сладкие посулы.