Жизнь и творчество Александра Грина

«Я как бы нахожусь среди множества незримых присутствий… У меня словно завязаны глаза, и я пожимаю, — беспрерывно жму множество рук, — до утомления жму, уже перестав различать, жестка или мягка, горяча или холодна рука, к которой я прикасаюсь; между тем я должен остановиться на одной и боюсь, что не угадаю ее». Так Ганувер из романа «Золотая цепь» пытается определить свое душевное состояние, в самом деле не видя, не чувствуя, что та, кому он поверяет свою тоску, внимательна не как друг, а как кошка, стерегущая добычу.

Ганувер не знает, что Дигэ, с которой он готов связать свою судьбу, намерена убить его и завладеть несметным наследством. Не знает, что друзья, чуя неладное, затеяли сложную интригу, чтобы спасти его и разоблачить авантюристку и ее сообщников. Не знает, что жить ему осталось недолго, но перед концом его ждет радость. Наконец, просто не знает, что разговор с Дигэ происходит в присутствии третьего: в двух шагах притаился вездесущий Санди Пруэль… «Золотая цепь» вся построена как приключения человека, утратившего то обостренное внутреннее зрение, без которого в мире Грина шагу не ступишь, чтобы не совершить роковой ошибки. В основе действия романа — своего рода развернутая метафора слепоты главного героя.

Здесь снова замешаны деньги, хотя, как и в случае с Давенантом, губит Ганувера не золотой мираж. Его золото как раз реально: вокруг громадного состояния, попавшего в его руки, совершаются основные события романа. Тугие узлы хитроумного сюжета распутываются на протяжении нескольких часов — последних часов перед началом празднества, затеянного Ганувером для всех, кто не безразличен его сердцу. Гостей ждет гигантский дворец, детище разбогатевшего мечтателя, воплотившего в чудесах архитектуры, искусства и современной техники свои безумные фантазии.

Образ дворца в «Золотой цепи» чрезвычайно важен. Не только потому, что это пышная экзотическая декорация, на фоне которой развивается детективно-приключенческая коллизия с подслушиваниями, с неожиданными встречами в лабиринте сказочных комнат и коридоров, где веет аромат тайны. Дворец Ганувера — еще и символ погубившей его ошибки. Он поражает воображение, не оставляя равнодушными ни персонажей романа, ни автора, ни читателя. Но это сооружение вне человеческих масштабов. В нем хорошо задавать балы и невозможно жить. Гануверу жить и не суждено…

«Вы сделали преступление, отклонив золото от его прямой цели — расти и давить», — есть доля истины в словах Галуэя, брошенных в лицо герою романа. Галуэй мерзавец, но в этом вопросе он смыслит больше Ганувера. Тот ведь попытался, утратив свою любовь, заполнить пустоту души строительством дворца, о котором они с Молли когда-то грезили, прячась в заброшенном сарае.

Герой использует могущество золота во имя осуществления их общей выдумки, ставшей для него «манией». Но сказочный дом, построенный без Молли, превращается в ловушку. Не зря его хозяйкой хочет стать Дигэ, блестящая и легкая, «как нож, поднятый для удара». Потому что это роман о подмене судьбы. Вместо воздушного замка, где обитало счастье, строится каменный, среди фантастических залов которого кучка негодяев готовит смерть его владельцу. И сокровище, найденное на морском дне, вместо того чтобы дать Гануверу крылья, оборачивается «золотой змеей» и медленно душит его.

При всем том считать «Золотую цепь» романом о пагубности богатства так же смешно, как утверждать, будто рассказ «Борьба со смертью» посвящен проповеди алкоголизма. Ганувер разбогател и погиб, смертельно больной Лорх напился и выздоровел, однако автора в обоих случаях интересует не роль золота и коньяка в судьбе героев, а соотношение в ней свободного выбора и предопределенности. Иными словами, все та же схватка человеческой воли и рока.

Это одна из основных тем в творчестве Грина. Можно, увлекшись невероятными сюжетами, пробежать собрание его сочинений от первой до последней страницы, так этого и не заметив, но для того, кто зорок, все по-другому. Приключения, о которых повествует рассказчик столь искусный, не перестают занимать его. Но за пестротой образов и событий он чувствует движение упорной мысли в поисках сути вечных — и вечно ускользающих — вопросов. Они небезболезненно касаются основ жизни каждого из нас, независимо от того, готовы ли мы признать их своими и встретить лицом к лицу.

Выше я позволила себе назвать Грина агностиком. Допустимо ли это по отношению к автору, настолько сосредоточенному на проблемах духа? Что-что, а уж это вне всякого сомнения идет от христианской традиции. Верно: определение не блещет точностью, тем паче, что в жизни Александр Степанович был православным. Но что делать? Мы опять вступаем в область, где все слишком зыбко: в гриновском мире, где человек то летает по воздуху или бегает по волнам, а то вдруг петербургская мостовая предательски разверзается у него под ногами, от зыбкости никуда не деться…