Жизнь и творчество С М Дубнова

Из уединенного рабочего кабинета, глядевшего широкими окнами в зеленый переплет ветвей, тянулись нити ко всем очагам еврейской культурной и общественной жизни. Иво, Конгресс, Еврейская Энциклопедия были постоянным предметом забот писателя. Он неотрывно следил за еврейской периодической печатью на всем земном шаре и не без усилия выкраивал время для чтения книг. Сильное впечатление произвели на него мемуары X. Житловского, в которых он нашел много общего с "Книгой Жизни". "Мне очень близка - пишет он автору мемуаров в марте 1936 г. - среда, ваш витебский кружок и вся эпоха, которую вы так ярко изображаете... Несколькими годами раньше я сам проделал тот же процесс развития, что и вы... с той разницей, что меня индивидуальные проблемы волновали больше, чем социальные, мировая скорбь больше, чем народная (последняя ... впоследствии исцелила меня от первой)". С. Дубнов горячо убеждал X. Житловского не прерывать работу над автобиографией. "Мне кажется, писал он, - что в творчестве каждого мыслящего писателя лучшее, ибо наиболее интимное - это книга воспоминаний, если только она написана с глубиной и правдивостью исповеди".

Зимой 1937 г. писатель серьезно заболел: тяжелый грипп осложнился болезнью желчи. Друзья растерялись; консилиумы следовали один за другим; врачей пугало состояние сердца больного. Сам он, однако, не испытывал тревоги. "Я один пишет он - сохранял спокойствие среди нервных и встревоженных (263) людей. Нет, я не умру, пока не справлюсь с остатком труда всей моей жизни". Больше всего огорчало пациента, что врачи не разрешали ему читать срочные корректуры. "Голова все время работает у меня хорошо, - утверждал он, - даже когда я лежу в кровати, и моя работа мне еще нужнее, чем я ей". Возвращение к обычному строю жизни помогло преодолеть последствия болезни.

Переписка занимала в жизни С. Дубнова большое место не только в силу необходимости: он любил и умел писать письма. Эпистолярный стиль был ему по душе; он писал медленно, обдумывая, оттачивая фразу. В письмах иногда чувствовалось еще сильнее, чем в статьях, тяготение к сжатости, к точной, краткой формулировке, внушенное французскими образцами. Главной темой писем к друзьям были текущие события; неудивительно, что однажды полемика, начатая в переписке, закончилась в печати. Темой ее была роль Бунда в еврейской общественной жизни. Организаторов сорокалетнего юбилея Бунда, состоявшегося осенью 1937 г., огорчило то обстоятельство, что историк не счел нужным отозваться на годовщину события, ставшего поворотным пунктом в жизни русского еврейства. Г. Эрлих откровенно высказал это в письме к тестю. С. Дубнов решил, что спор, затрагивающий жгучие проблемы современности, должен выйти за пределы личной переписки. В июне 1938 г. в "Цукунфте" появилась его статья под названием "Об изоляции Бунда и сионистском народном движении (письмо к другу-бундисту)". Имя "друга" не было названо из опасения, чтобы спор не приобрел "семейного" характера. Избежать этого, однако, не удалось: Г Эрлих, считавший неудобным выступать анонимно, подписал свой пространный ответ, появившийся в том же журнале, полным именем.

Величайший грех Бунда, - утверждал в своей статье С. Дубнов, - стремление к изоляции. Вполне понятна непримиримость по отношению к консервативной Агуде; Бунд, однако, категорически отрицает возможность совместной работы и с передовыми, даже социалистическими элементами еврейской общественности, если они имеют сионистскую окраску. Между тем за последние сорок лет сионизм стал народным движением; возрождение палестинского центра - одно из мировых чудес. (264) Бесспорные недостатки сионизма - высокомерное пренебрежение к диаспоре и убеждение в превосходстве палестинского еврейства над другими частями народа не должны мешать деловому сотрудничеству. В некоторых странах Европы возникают на наших глазах народные фронты - объединения всех прогрессивных общественных сил; еврейство тоже нуждается в таком "народном фронте" для борьбы с крепнущим антисемитизмом и мировой реакцией. Статья заканчивалась словами: "Если совершится двойное чудо - Бунд откажется от своих ошибочных идей, а я доживу до его пятидесятилетия, я буду приветствовать его от всей души". Писатель усердно работал над двумя заключительными главами Истории. "Я переработал эпилог- писал он А. Штейнбергу - и довел его до наших дней - буквально, ибо не мог замолчать австрийскую напасть, румынское злодейство, польский перманентный погром... Можете себе представить, каково было мне писать все это, чтобы не изменить "спокойному" историческому тону...".