Жизнь и учение св. Григория Богослова

Молчание и слово суть как бы два крыла, на которых ум человека воспаряет к Богу. Точно так же отрицание и утверждение, апофатизм и катафатизм есть два пути, идя по которым, богословствующий ум может приблизиться к цели. Богословие только тогда будет всеобъемлющим, когда оно признает, что Бог есть тайна, выходящая за пределы слов, и когда каждое слово о Боге будет рождаться из сознания бессилия и беспомощности человеческого языка и ума перед лицом этой тайны. Всякий священник, епископ, богослов, всякий христианин призван говорить о Боге, но слово его должно рождаться из молитвы, а молитва из молчания.

Богословие должно быть боговдохновенным: оно должно быть не словом человека, но словом Духа, произносимым человеческими устами. Только тот проповедник, который умеет молчать до тех пор, пока Святой Дух не коснется струн его души, есть подлинный богослов. И только когда умолкает человеческое слово и рождается в душе человека слово Духа, начинается подлинное богословие, ибо с этого момента" "любослов" "превращается в" "любомудра" ", ритор — в богослова.

Богословие как таинство

Будучи богословом по призванию, Григорий считал своим долгом разъяснять слушателям и читателям, что есть истинное богословие: этой теме посвящены Слова 27–е, 28–е (частично) и 32–е. Все они были произнесены в Константинополе: их общим контекстом является борьба с евномианством, или аномейством — поздней разновидностью арианства, для которой было характерно представление о возможности для человека полностью постигнуть Бога.

Слово 27–е, открывающее цикл" "Слов о богословии" ", написано в традиционном для риторики жанре обличительной речи. Начав с цитаты из пророка Иеремии" "Вот, я — на тебя, гордыня" ", [720] Григорий адресует свое слово к тем, у кого, как он говорит,"чешется слух и язык, и даже, как вижу, руки по поводу наших слов" ", [721] т. е. к своим богословским оппонентам — евномианам. Григорий жалуется на склонность последних к богословским спорам, на" "софистов" "и" "словесных акробатов" ", которые оглашают речами рынки, своим многословием и назойливостью омрачают застолья и всякий праздник делают непраздничным и унылым: из‑за этих людей" "великое наше таинство" "рискует превратиться в низкое ремесло. [722] Нельзя не вспомнить при этом св. Григория Нисского, который тоже обличал своих современников за их чрезмерное пристрастие к спорам на богословские темы:

Иные, вчера или позавчера оторвавшись от своих обычных трудов, внезапно стали учителями богословия, другие — может быть, слуги, не раз подвергавшиеся бичеванию, бежавшие от рабского служения — с важностью философствуют у нас о непостижимом… Все в городе полно такими людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это и торговцы одеждой, и денежные менялы, и продавцы съестных припасов. Ты спросишь об оболах, а он философствует перед тобой о рожденном и нерожденном; хочешь узнать цену хлеба, а он отвечает тебе, что Отец больше Сына; справишься, готова ли баня, а он говорит, что Сын произошел из ничего.[723]

Богословие — не занятие для рынка, не предмет страстных споров, не объект дискуссий между профанами, считают оба Григория. По словам Григория Назианзена, богословом может быть не всякий, но только тот, кто ведет созерцательный образ жизни и очищает себя для Бога; участвовать в богословских дискуссиях могут не все, но лишь те, кто занимается этим" "усердно" "; наконец, не всякая богословская тема может обсуждаться вслух:

Не всякому, говорю вам, можно философствовать о Боге, не всякому! Это вещь не дешевая и не для пресмыкающихся по земле! Добавлю также, что не всегда, не перед всеми и не обо всем можно философствовать, но нужно знать, когда, перед кем и о чем. Итак, не всем это доступно, а только тем, которые испытали себя и провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили душу и тело, или, по крайней мере, очищают. Ибо для нечистого, может быть, небезопасно прикоснуться к чистому, [724] как для слабого зрения — к солнечному лучу. Когда же можно философствовать? Когда имеем досуг от внешней тины и смятения, когда владычественное наше [725] не смешивается с негодными и блуждающими образами… Ибо поистине нужно иметь досуг, чтобы познать Бога… Перед кем же можно? Перед теми, кто занимаются этим с усердием, а не с удовольствием болтают об этом, как и о чем угодно другом, после скачек, театров, песен, удовлетворения чрева и того, что ниже чрева… О чем же можно философствовать и в какой мере? О том, что доступно для нас, и в такой мере, в какой простирается на это способность и сила слушателя… Я не говорю, что не нужно всегда вспоминать о Боге… Вспоминать о Боге нужно чаще, чем дышать!.. Запрещаю не вспоминать о Боге непрестанно, но богословствовать непрерывно; притом запрещаю не само богословие как что‑то неблагочестивое, но богословие не вовремя; запрещаю не учительство, но несоблюдение меры.[726]