Жизнь и житие святителя Луки Войно-Ясенецкого архиепископа и хирурга

«Ванька Орлов» и подобные ему определяли в ту пору, чему быть и чему не бывать в научно-медицинском мире Узбекистана. Определяли, естественно, исходя из общественных интересов, но не забывая и личных. По психологическому складу чиновник всегда готов подозревать одаренного человека в склонности к конкуренции. Войно был одарен и вдобавок знаменит. Орлов это знал. Знал и огорчался. В таких случаях первая и наиболее естественная реакция – за душить конкурента, так сказать, превентивно, загодя. Орлов сделал все, что мог. Вернувшемуся из ссылки «попу» запретили работать в Ташкенте, и потом удалось замолчать выход в свет его книги. Но то были меры пассивные. Для чиновника же намного предпочтительнее борьба, в которой он, чиновник, может пустить в ход свои административные связи: оглушить, к примеру, конкурента статьей в газете. В полном соответствии с нравами эпохи шесть членов президиума Хирургического общества, во главе с профессором И. И. Орловым, писали, что профессор Войно-Ясенецкий[117] находится на грани знахарства.

Появлению статьи предшествовали следующие обстоятельства.

В конце 1934 г., получив гонорар за свою книгу, Войно вызвал из Архангельска Вальневу. Он сам оплатил ее проезд и пребывание в Ташкенте ради того лишь, чтобы продолжить исследование катаплазмов. Серьезный во всем, он и в этом был абсолютно серьезен. Лекарство северных рыбаков и огородников должно быть передано медицине научно. Как всегда, когда разговора шел о медицине, об интересах больного, Войно проявил поразительную энергию: выступил перед ученым советом Наркомздрава республики и так увлек членов совета рассказом о действии катаплазмов, что Вальневой разрешили работать под его руководством в больнице Скорой помощи. Ученый совет даже проголосовал за выделение на опыты специальной суммы.

Доктор Левитанус рассказывает:

«Мы проводили такие эксперименты: поступает, предположим, больной с ожогом обеих конечностей. Одну руку мы лечим катаплазмами, а другую обычными своими мазевыми повязками. Поразительно, что повязки с катаплазмами сразу снимают боль. Эту руку больной совершенно не чувствует. Повязка Вальневой прекрасно всасывает отделяемое раны, в то время как повязка обычная присыхает, там кровь и гной. Перевязка этой второй руки доставляет больному страдания. Грануляция после катаплазмов пышная, прекрасная, а на другой руке она легко повреждается и кровоточит. В конце концов, видя такие результаты лечения, мы примирились с Верой Михайловной, терпели ее, глубоко уважая Валентина Феликсовича».

Та почтительность, с которой в 30-е годы молодые врачи советской формации относились к профессору-епископу, не имела никакого отношения к его церковному прошлому.

Что же пленяло ее и других врачей больницы Скорой помощи в их заведующем? Прежде всего, его великолепные операции, его талант диагноста, готовность в любой час суток прийти на помощь больному. Богатый опыт профессора молодежь принимала не враз и не на веру. Младшие тут же в отделении, в процессе работы могли проверить каждое слово, каждый прием учителя. Так, на собственном опыте, убедились они в несомненной пользе катаплазмов. Когда мыслящий научными категориями человек видит какое-то явление и опыт подтверждает ему, что явление это – реально существует, он принимает его, не справляясь об источнике. Нельзя отталкивать любой действительно помогающий лечебный препарат или метод только потому, что он вышел не из недр академического института. Рядовые врачи из больницы Скорой помощи дошли до этой истины сравнительно легко и простили Вальневой незнакомство с институтским курсом фармакологии. Но то, что естественно для практического медика, который видит воочию, что больному помогает, а что вредит, то недоступно чиновнику, глядящему не на раны, а в инструкцию. Через несколько месяцев после приезда Вальневой в Ташкент опыты с катаплазмами были в больнице запрещены. Войно, однако, свои эксперименты не прекратил. Он только перенес их из больницы в другое место, может быть, в квартиру, где жила Вальнева, а возможно в какую-нибудь приютившую его маленькую амбулаторию. Впоследствии он писал, что после запрета «получил возможность продолжать наблюдения над катаплазмами и вел их шесть месяцев в самой убогой обстановке»[118]. Но и это его не остановило. Накопив 230 наблюдений на больных, он выступил снова, теперь уже в Хирургическом обществе, и рассказал о чрезвычайно ценных полученных им результатах.