Жизнь и житие святителя Луки Войно-Ясенецкого архиепископа и хирурга

Разве этот голос принадлежит только хирургу? Ученый-христианин не скрывает: и 60-летняя Фекла, с трудом притащившаяся в переславскую амбулаторию, и 14-летний мальчик Мотасов, которого с переломом бедра везут 850 километров по Енисею в туруханскую больницу, и жертва голода, поразившего Туркестан в 1918-м, Ахмед И., все они занимают его как пациенты, но вместе с тем дороги как люди. В этом легко убедится каждый, кто прочитает одно из трех изданий «Очерков гнойной хирургии».

Он неразделим, профессор-хирург Войно-Ясенецкий – епископ Лука. Монолитно един в своем главном стремлении – творить добро.

Весной 1937-го ему исполнилось шестьдесят. Левый глаз отказал окончательно, но правый действовал исправно и на операциях не подводил. Что же до взора духовного, то в его фокусе по-прежнему были судьбы Церкви и проблемы хирургии. Долетавший до ушей политический трезвон казался однообразным, не слишком интересным шумом. Но в соблазн осуждения властей Войно никогда не впадал.

Главное общественное событие, окрасившее декабрь 1937 г. – выборы. Шутка ли, торжество социалистической демократии – первые выборы в Верховный Совет по новой Сталинской Конституции! Хирург Мария Борисовна Левитанус – в самом пекле событий. И через три с половиной десятилетия ей приятно вспомнить веселую предвыборную суматоху тех дней. Голос ее с магнитофонной пленки звучит оживленно, бодро:

«Помню, как-то возвратилась я с заседания избирательной комиссии, а мы, врачи, принимали активное участие в общественной жизни своего коллектива, меня попросили идти мыть руки, чтобы оперировать с Валентином Феликсовичем. Я, взбудораженная заседанием, начала мыть руки и, значит, смеясь, говорю: "Валентин Феликсович, завтра будем выбирать!" Это было в субботу, накануне выборов в Верховный Совет нашей республики, по новой Конституции. Он на меня так грустно посмотрел и говорит: "Мария Борисовна, избирать будете Вы, а я человек второго сорта, я – выбирать не буду". Я еще рассмеялась, да говорю: "Что Вы, Валентин Феликсович, такие вещи говорите!" А потом оказалось, что накануне вечером у него был обыск, и он уже знал о своем неизбежном аресте».

Выборы происходили 12 декабря.

Войно-Ясенецкого арестовали через сутки.

Глава шестая. Конвейер (1937–1941)

Первосвященник же спросил Иисуса об учениках Его и об учении Его. Иисус отвечал ему: Я говорил явно миру; Я всегда учил в синагоге и в храме, где всегда Иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь Меня? спроси слышавших, что Я говорил им; вот они знают, что Я говорил. Когда Он сказал это, один из служителей, стоявший близко, ударил Иисуса по щеке, сказав: так отвечаешь Ты первосвященнику? Иисус отвечал ему: если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?

(Иоанн, 18, 19–23).

Они пришли, по обыкновению, ночью: несколько человек в гражданском, милиционер, дворник. Сняли иконы, рылись в ящиках с письмами покойной Анны Ланской. Войно сидел в углу, не произнося ни слова.

Остальные тоже молчали. В общую кучу, на середину комнаты, летели книги, одежда, медицинские рукописи. В напряженной тишине вдруг раздался голос молодого чекиста: притомившись, он разогнулся, щелкнул портсигаром, попросил разрешения закурить. Войно ответил, не подняв головы: «Своими грязными руками вы роетесь в письмах моей жены, вы совершаете Бог знает что в моем доме, так делайте же и дальше, что хотите…» Чекист, не закурив, резко сунул портсигар в карман.

Те, кто совершают ночные обыски и увозят свои жертвы в черных закрытых автомобилях, более всего пекутся о сохранении тайн. Главная их тайна – методы: как арестовывают, как везут, что происходит в камере, на допросе, в тюремной больнице, на этапе, в лагере. Бесчисленные винты и винтики пыточной машины потому так боятся света и гласности, что в глубине души каждый из них знает о беззаконности и бесчеловечности того, чем занимается.

Первый человек, рассказавший, что стало с Войно после того, как за ним задвинулись железные ворота Ташкентской тюрьмы, был – не странно ли? – двоюродный брат афганского эмира. Да, да, того самого высокоценимого нашими историками прогрессивного эмира Амануллы-хана, который первым среди глав зарубежных государств признал советскую Россию.