Жизнь Иисуса

Приговоренный к смерти на кресте должен был сам нести орудие своей казни[684]. Иисус, менее сильный, нежели два преступника, осужденные вместе с ним, не мог вынести тяжести своего креста. Навстречу шествию попался некто Симон из Каринеи, возвращавшийся в город, и воины, с грубостью, свойственной иноземным гарнизонам, заставили его нести роковое дерево. Быть может, в этом отношении они воспользовались правом натуральной повинности, так как сами римляне не могли унизиться до того, чтобы носить такое позорное бремя. По-видимому, впоследствии Симон вступил в христианскую общину. Два его сына, Александр и Руф (Мк.15:21), были в ней довольно известны. Быть может, он рассказал не одну из подробностей, при которых он присутствовал. Ни одного ученика возле Иисуса в этот момент не было [685].

Наконец шествие достигло места казни. По еврейскому обычаю, осужденным был предложен напиток из весьма ароматного вина, сильно охмеляющий; его давали перед казнью из милосердия, чтобы оглушить осужденного[686]. По-видимому, иерусалимские жены часто сами приносили несчастным, которых вели на казнь, этот напиток смертного часа, а если никто из них не являлся, то его покупали на общественный счет [687]. Иисус, омочив в нем губы, отказался от него [688]. Это печальное утешение обыкновенных осужденных не соответствовало его высокой натуре. Он предпочел оставить жизнь в полной ясности ума и в полном сознании ожидал желанной, призываемой смерти. Тогда с него сняли его одежды [689] и пригвоздили к кресту. Крест состоял из двух брусьев, сколоченных в форме буквы Т [690]. Он был невысок, так что ноги казненного почти касались земли [691]. Прежде всего, крест ставили стоймя [692]; затем к нему прикрепляли казненного, прибивая его руки к дереву гвоздями; ноги часто тоже прибивали гвоздями, иногда же только привязывали веревками [693]. К подножию креста приколачивали брус дерева, вроде рейки, которая проходила между ног осужденного, опиравшегося на нее [694]. Без этого руки его были бы разодраны гвоздями, и тело опустилось бы вниз [695]. В других случаях на высоте ног, для опоры их, приколачивали горизонтальную дощечку [696].

Иисус испытал все эти ужасы во всей их жестокости. По сторонам его были распяты два разбойника. Исполнители казни, в распоряжение которых обыкновенно поступали скромные одежды, снятые с осужденных (pannicularia)[697], бросили жребий об его одежде [698] и, сидя у подножия креста, стерегли его [699]. По преданию, Иисус в это время произнес слова, которые были у него если не на устах, то на сердце: «Отче, прости им, не ведают, что творят» [700].

По римскому обычаю над головой казненного к кресту была прикреплена табличка[701] с надписью на трех языках, на еврейском, греческом и латинском: Царь Иудейский.

В такой редакции надписи заключалось нечто неприятное и обидное для нации. Многочисленные зрители, проходившие здесь, читали ее и оскорблялись ею. Священники заметили Пилату, что следовало принять другую редакцию надписи, которая поясняла бы только, что Иисус называл себя царем Иудейским. Но Пилат, уже достаточно раздосадованный этим делом, отказался изменять что-либо в том, что было написано[702].

Ученики Иисуса разбежались[703]. По одному преданию, однако, Иоанн будто бы все время стоял у креста (Ин.19:25 и сл.). Можно с уверенностью утверждать, что верные друзья из Галилеи, последовавшие за Иисусом в Иерусалим и продолжавшие здесь служить ему, не покидали его. Мария Клеопа, Мария из Магдалы, Иоанна из Кузы, Саломея и еще другие стояли в некотором расстоянии [704] и не спускали с него глаз (Мф.27:55-56; Мк.15:40-41; Лк.23:49,55; 24:10; Ин.19:25; ср. Лк.23:27-31). Если верить четвертому Евангелию [705], то у подножия креста находилась также и Мария, мать Иисуса, и Иисус, увидав вместе свою мать и любимого из учеников, сказал последнему: «Вот мать твоя», а той: «Вот сын твой» [706]. Но было бы непонятно, каким образом евангелисты-синоптики, перечисляя других жен, пропустили ту, присутствие которой имело бы столь поразительное значение. Быть может также, при крайне возвышенном характере Иисуса такие личные трогательные чувства маловероятны в тот момент, когда, весь поглощенный уже своим делом, он существовал только лишь для человечества.