Жизнь «Ивана». Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний

Сколько раз под этими самыми деревьями та прежняя «я» в облике пятнадцатилетней девочки, вырвавшейся «на волю», из городских стен, трепеща от чистого, полумистического счастья, вызванного в душе теплом и ароматом старого сада, невольно заражала своим счастьем окружающих милых людей. «Светленьким явлением» звал меня в те годы отец. Сознательной любви к людям, разумеется, не было, людское горе не всегда было понятно, но не больше ли давала другим та бессознательная, заразительная радость жизни, которой было переполнено всё существо, нежели самое сознательное стремление облегчить чужое горе, утешить, помочь… Разве можно, на самом деле, «утешить» человека, помочь настоящему горю?

* * *

…Зеленые, как изумруд, озими, бурые прозрачные рощи, паутина на овсах и ржище, голубое небо — всё это так тихо, спокойно, и грустно, и бледно, что глаз отдыхает.

Так однотонно все — начиная с неба и кончая травой, сплошь засыпанной бледными одноцветными листьями. Но дышется хорошо: эти скучные, однообразные засыхающие листья так славно пахнут: березовые, осиновые, дубовые… все по-своему…

Опять это неуловимое «нечто», которого нет ни в одной картине (ни в одном «Тумане», «Золотой осени» или «Октябрьском дне») и что так ясно проступает даже в самом ровном побуревшем жнивье, в скучно потемневших, полуоголенных рощах, так неживописно четко рисующихся на светлом небе…

* * *

Сегодня почему-то все вертелось в голове про то, как мы в детстве и молодости любили задавать друг другу вопросы: «Чего бы ты хотел в эту минуту?» — и вообще фантазировать на эту тему, высказывая самые неисполнимые и невероятные желания. И если бы тогда, в ряду этих желаний, кто-нибудь из нас высказал следующее: «Я желаю над собою в эту минуту неподкупного и нелицеприятного суда», — никто из нас не счел бы это желание невозможным и неисполнимым. Быть может, мы бы и не указали на того, кто мог совершить такой суд, но «где-нибудь, да нашелся бы такой человек» — так мы были убеждены, так верили. «Велик свет — много в нем людей всяких, всяких, среди них найду такого, который расскажет мне мою душу, такого, который своей лучшей, чем моя, — душой произнесет надо мною суд; внесет в мои потемки светильник, при котором можно будет жить». Так думал каждый из нас…

* * *

Яркое солнце, просвечивая сквозь свежую, густую липовую листву, золотыми пятнами пестрит пол, печку и кровать. Просыпаешься, как от толчка, разбуженная мыслью, что вырвалась из города; полусонными глазами, щурясь от яркого света, выглядываешь в окошко: птицы щебечут — их радостным гамом полон весь свежий, зеленый сад; от теплой, напоенной вчерашней грозой земли так сладко пышет крапивой и кашкой; такое яркое небо переливается над замершими в его горячей синеве макушками лип и берез. В комнатке пахнет сосновым деревом: старый, знакомый запах, с которым связаны самые счастливые летние часы раннего детства, — и ярко ощущаешь все обаяние этого светлого настоящего, сплетенного так тесно с близким, счастливым детством. Неудержимый порыв радости охватывает сердце: все ведь налицо, что только ему нужно: и солнце, и то ласкающее тепло, которое оно узнало из сказок няни, которым полны все уголки старого сада…

* * *

...Говорят ведь, покойники всё, всё слышат, пока лежат на лавке — о, о как страшно! До тех пор слышат, покуда не бросит на них поп земли горсточку. Лежат они, сложивши рученьки, ничего не видят и шевельнуться не могут, а всё слышат они.

Только лишь когда бросит на них поп горсточку землицы, — тут уже всё для них скроется: ни ушками не прослышат, ни глазками не взглянут, ни рученьками не всплеснут…

Лежат они тихо-смирно в своих могилках, в дубовых гробах, в белых саванах. Только темной ночью гоняет их пономарь на водопой, как взойдет он на колокольню да ударит в колокол[4], так все они подымаются из могилок и — прямо к речке. Припадут они к студеной водице и пьют досыта, до тех пор, пока первый кочет зачнет полночь опевать. Тут уж они опять скорехонько в свои могилки убираются…

Задолго до дня смерти Ольга Петровна жила уже вне рамок и условностей земных, жила духом освобожденным. 12 ноября 1906 года душа порвала последние земные оковы, и она увидела тот свет и ту истину, которую всю жизнь искала.

Часть первая

I. Родители «Ивана»

Имущественное состояние Степана — отца Ивана, когда у него родился третий сын Иван

Степан мужик среднего достатка, родился во времена крепостного права. Третий сын его родился через год или два после реформы.

Три лошади (из них одна — стригун[5]), пятнадцать овец, одна корова и одна телка, свинья.

Изба деревянная в три окна, сенца, двор, амбарчик, рига.