Жизнь как квеч. Идиш: язык и культура

Не забывайте, что так называемые «урбанизированные» восточноевропейские евреи были таковыми лишь по сравнению с окружавшими их крестьянами. В повседневной жизни евреев было немало грязи, помета и домашних животных, о чем мы склонны забывать. Говорят, что отличительной чертой большинства деревень и штетлех, еврейских местечек, была блоте, грязь; в идишских фразеологизмах она заменяет фекалии. Восклицание «блоте!», как и «бупкес!», значит «чушь», а иногда «говно» в смысле «ничтожная, недостойная внимания вещь». Гелт из блоте можно перевести как «деньги — ничто» или даже как «срать я хотел на деньги», в зависимости от контекста и тона говорящего. «Что ты мне деньги суешь?! Гелт из блоте, я занимаюсь музыкой!» Лозн ин а блоте (дословно «оставить в грязи») — «бросить в беде». Махн блоте («превратить в грязь») — «опровергнуть», «разнести в пух и прах» какой-либо довод или идею, что нетрудно, поскольку подразумевается, что данная мысль и сама по себе блоте. Есть поговорка арайнфорн ин а блоте — «въехать в грязь», вляпаться в неприятность. Арайнфирн ин а блоте, напротив, означает «завезти в грязь», то есть вляпать в неприятность кого-то другого.

Однако бытует мнение, что, за исключением грязи и козьих орешков, в идише нет не только «внутреннего чувства природы», что бы это выражение ни означало, но и лексики, необходимой для хоть сколько-нибудь развернутого описания природы. Так вот, это мнение — блоте. Очевидно, утверждение, что идиш — а значит, и евреи — лишен пресловутого чувства, возникло потому, что в доклассической идишской литературе мало пышных пейзажей. Трое классиков (все они дожили до второй декады двадцатого века) — Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем, Ицхок-Лейбуш Перец — легко и свободно вставляли в текст и называли по именам деревья, домашних животных, иногда полевые цветы.

Действие шолом-алейхемовских рассказов о Тевье происходит в основном под открытым небом; у Менделе рассказчиком обычно выступает странствующий торговец книгами, который всегда рад поведать о местах, где побывал:

«…Речка бежит, вьется перед глазами, играет в прятки на лугу: вот она скрылась в камышах, исчезла из виду, вот снова появилась, предстала перед тобой во всей своей красе: она усыпана алмазами и золотыми блестками — это подарки любящей тетушки-солнца, что целует ее и смотрится в ее зеркальную гладь. Речка подмигивает тебе, покрывается легкой рябью, тихонько напевая, — и ты распускаешь пояс и заходишь в воду, чтоб освежиться…»^{62}

Там, где сейчас проживает большинство идишеязычных евреев, словосочетание «под открытым небом» на деле означает всего лишь просвет между зданиями, но в давние времена, в дальних краях евреи проводили много времени вне дома; они разбирались в окрестных растениях и животных так же хорошо, как и неевреи. При этом для, скажем, нееврейского крестьянина из Польши береза была березой, ива — ивой, а вот эвкалипт — неким неведомым деревом. Слово «эвкалипт» оставалось для него просто словом; такое же недоумение могли вызвать и куда менее экзотические деревья (ель, ясень и т. д.), если они не росли в его местности: крестьянин мог слышать сами названия и знать, что они относятся к деревьям, но понятия не имел, как эти деревья выглядят. Возможно, он даже умел распознать древесину ели, однако никогда не видел живую ель, растущую в лесу. До появления теплиц, СМИ и транспорта, позволяющего быстро перевозить цветы, среднестатистический человек — независимо от национальности и вероисповедания — был знаком только с той природой, что непосредственно окружала его, и с той, которую изображали доступные ему произведения искусства. Иллюстрации к Библии, росписи на стенах церквей и синагог, гравюры и рельефы с видами Иерусалима дали людям некоторое представление о пальмах, львах и верблюдах, но по-настоящему все знали только флору и фауну родных мест; мой отец приехал в Канаду из Польши незадолго до Второй мировой войны, до того он никогда не видел бананов, даже на фотографии, — хотя, по его словам, название «банан» он к тому времени уже слышал.