Жизнь – как один глубокий выдох

В рассказах о том суровом времени меня всегда поражала одна, казалось бы, бытовая деталь: как в ту пору в нашей стране, невзирая ни на что, могла работать почта… Когда к осени 1941 года усилились бомбёжки Москвы и началась массовая эвакуация, маму со мной отправили сначала в Плёс, а затем – пароходом по Волге, кажется, в Горький. Потом поездами мама добиралась до Тюменской области. А оттуда (и вот это-то меня и поражает) она смогла списаться со своей свекровью (моей бабушкой) в осаждённом Ленинграде. И когда через год бабушку вывезли из блокадного Ленинграда, они смогли встретиться с мамой в Сибири… А позже, уже живя вместе, они списались ещё и с отцом, даже не зная, где он находился, не зная его полевой почты! Как такое было возможным? Это для меня полная загадка, особенно глядя на то, как наша почта работает сегодня, когда войны нет… Вывод можно сделать только один: тогда почта работала именно так, как она должна работать. Чего не скажешь про день сегодняшний.

Пару дней назад получил я почтовую открытку с видом Казанского собора в Петербурге – дочка, поехавшая в Питер на экскурсию, решила сделать мне приятное. 5 мая она послала открытку, а получил я её в Москве 9 августа (!). Больше трех месяцев длилось путешествие из Петербурга в Москву… Вот это курьерская почта!

Может, прав был Михаил Жванецкий, когда говорил: «Большая беда нужна…»? Чур его, чур Жванецкого! Неужели без беды нельзя?

Тогда-то из письма отец и узнал, что у него ещё и сын есть… А вот живы ли дочери – родители не знали.

В 1943 году, когда стало ясно, что японцы никаких военных действий против нас не предпримут, поскольку война однозначно развернулась в победную для нас сторону, отца демобилизовали (как я уже упоминал, он и изначально был «ограниченно годен» к военной службе) и направили в Свердловск, куда позже переехала и мама. Таким образом, половина семьи воссоединилась.

Повторюсь: разумеется, всё, что я пишу про военные годы, я пишу с чужих слов, в основном – с маминых. В моей памяти от того времени сохранилось так немного, что можно смело сказать: ничего…

Помню что-то невероятно страшное, лохматое, белое и с рогами – мама позже объясняла, что в Тюмени у соседки во дворе жила белая коза… Но в мозгу у меня никакая не коза, а НЕЧТО ЛОХМАТОЕ, РОГАТОЕ, БОРОДАТОЕ, вызывающее животный ужас… (Наверное, в истории человечества именно так и возникали мифы и сказки про дьявола и чертей…)

Ещё помню огромную широкую лестницу, по которой мне приходится долго, с трудом подниматься… Мама рассказывала, что в Манчаже[1], где в эвакуации мы жили какой-то период, бабушка работала на швейной фабрике, к которой действительно вела широкая лестница, и по ней меня пару раз водили к бабушке. Но лестница, по словам мамы, не была такой уж крутой и высокой. (Легко вам, взрослым и большим, рассуждать, а вот человечку, который от горшка два вершка, она казалась высоченной…)

Помню огромную комнату, в которой было много людей и детей, и много-много игрушек. И из всего этого игрушечного изобилия лучше всего помню педальный автомобиль… Он меня потряс на долгие годы! Но это – уже более позднее воспоминание: летом 1944 года, после освобождения Белоруссии от фашистов, мы возвращались через Москву и на Белорусском вокзале какое-то время находились в комнате матери и ребенка, где я и увидел этот чудо-автомобиль… Было мне тогда немногим более трех лет.

Больше из того времени я ничего не помню.

Как-то я читал автобиографические воспоминания Михаила Зощенко… Так, у него написано, что он помнил себя чуть ли не эмбрионом в утробе матери и, находясь там внутри, слышал, как родители разговаривали… Во врал мужик!..

Наступил 1944 год. Конец войны был всё ближе, и надо было готовиться к мирной жизни. Видимо, в госаппарате были люди, которым поручили заниматься этой подготовкой. И кадровики вспомнили про папу: опытный землеустроитель, родом из Белоруссии… И предложили ему работу в Минске, в Народном комиссариате землеустройства БССР. Работать в столице республики во всех отношениях было бы более престижно и перспективно. Но ведь где-то в Литве потерялись дети, и надежда найти их продолжала жить… А поскольку из крупных белорусских городов ближе всего к Литве был Гродно (всего 20 км), отец попросил послать его именно туда. И ему пошли навстречу…

И вновь вынужден я прервать плавное повествование и вернуться к вопросу о работе почты во время войны.

Папа, как я уже писал, с 1943 года работал инструктором в Свердловском Доме офицеров. Чем именно он занимался в тот день, я не знаю: может, мне не рассказывали, а может, я не запомнил этой детали…

Он вдруг услышал, что в коридоре кто-то бежит… Бежит как-то странно, очень тревожно, спотыкаясь… Потом открылась дверь и вбежала жена, растрёпанная, вся в слезах, с треугольником письма в руке… У отца ёкнуло в груди: «Какая ещё напасть?».

А мама сквозь слёзы только и смогла сказать: «Коля, девочки живы…».