Жизнь как роман

Я неумело вытащила пистолет Рутелли из кобуры и убедилась, что он заряжен. Многие сочинители знают о принципе драматургии под названием «чеховское ружье»: если в первом акте на стене висит ружье, учил русский драматург, то во втором или третьем акте оно непременно должно выстрелить. Это я в тот момент и почувствовала: что оружие появилось у меня в кухне именно для того, чтобы я пустила его в дело.

Сжимая в руке «глок», я поднялась на крышу здания, где в лицо мне ударил бодрящий ветер, слух наполнился городским шумом. Я сделала несколько шагов. Синтетическое покрытие бывшей бадминтонной площадки потрескалось, в лотках с землей – мы с Кэрри выращивали в них овощи – разрослись сорняки.

От свежего воздуха у меня в голове произошел щелчок, вернулась способность думать. От моей впечатлительности был один вред, остро необходима была способность размышлять здраво. Во всей этой истории с самого начала прятался какой-то изъян, порча. Раз квартира была заперта изнутри, Кэрри должна была оставаться там – и точка. Все остальное – иррациональные бредни. Любые другие варианты следовало сразу отвергнуть.

На память пришло утверждение Конан Дойла: если исключить невозможное, то останется одна чистая правда, какой бы невероятной она ни была[5]. Как же тогда все это объяснить? Уж не страдаю ли я психическим расстройством, не бьюсь ли в медикаментозном бреду, не впала ли в кому после клинической смерти? Или у меня провалы памяти, ранняя болезнь Альцгеймера? Я была готова рассматривать любой вариант, однако чувствовала, что это только уведет меня в сторону.

Погода изменилась, налетели облака, тростник, высаженный по периметру крыши, гнулся от порывов ветра.

Что-то я упускала из виду, и не просто подробность, нет – нечто основополагающее. Как будто с самого начала опустилась дымовая завеса, заслонившая от меня реальность. Я вроде бы не страдала паранойей, но у меня давно возникало противное ощущение, что за мной подглядывают, хуже того, решают за меня, как мне поступить. Разобраться с этим ощущением рационально было трудно, но в тот момент я впервые почувствовала, что в обманчивой видимости возникла брешь.

Я попробовала разобраться в ощущениях. Откуда берется чувство, что все давно записано и предрешено? Что я не властна над окружающей меня действительностью? И, главное, что кто-то дергает за ниточки, управляя мной, как марионеткой?

КТО ЭТОТ «КТО-ТО»?

Внутри меня уже не первый день разрасталось, разбухало еще одно тревожное чувство: что я пленница. Сколько месяцев я уже не выходила из своей квартиры? Свое затворничество я объясняла себе желанием не попадаться на глаза журналистам и оставаться на месте на тот случай, если Кэрри вдруг появится; но то и другое было, конечно, отговорками. Что НА САМОМ ДЕЛЕ удерживало меня в четырех стенах?

На ум пришла платоновская аллегория пещеры. Участь людей – жить в невежестве, в плену ложных представлений, в пещере, ослепленными ухищрениями интриганов, создающих иллюзии, которые они принимают за истину.

Подобно описанным Платоном людям, пленникам своей пещеры, я засела в своей квартире и, как они, перестала видеть реальность; мне остались доступны только движущиеся силуэты, высвеченные обманчивыми солнечными лучами. Отголоски слов, неверное эхо.

Вот оно: я ослеплена!

Я впилась в эту догадку зубами и ногтями: кто-то намеренно толкал меня к ошибочному восприятию мира. Мое представление о мире и действительность разошлись, до последней минуты я жила во лжи.

Пришло время разорвать завесу неведения, какую бы цену ни пришлось за это заплатить.

Городской шум в моих ушах становился все громче. Гудки автомобилей, полицейские сирены, скрежет строительных кранов, треск перфораторов на соседней стройке… Воздух был насыщен угрозой. Меня страшило то, что я могла узнать. Это был страх узницы перед выходом из пещеры, когда она осознает, что прозябать в темноте удобно, что свет сулит страдание.

Я больше ни в чем не была уверена. «Никто не знает, что такое мир – фантазия или реальность, существует ли разница между воображением и жизнью»[6]. Пришедшая на ум фраза Борхеса укрепила меня в догадке, что реальность – не более чем обманчивый глянец.

И опять я каждой клеточкой ощутила вокруг себя сильнейшее присутствие, хотя отлично знала, что на крыше нет никого, кроме меня. Могучий невидимый Другой был вездесущ.

Кукольник.

Враг.

Сукин сын.

РОМАНИСТ.

Раскинувшаяся вокруг меня знакомая картина завибрировала. Через мгновение дрожь улеглась, и я несравненно более четко увидела все окружающее: кораблестроительные доки, высокую кирпичную трубу старого сахарного завода, стальную вязь переброшенного на другой берег Ист-Ривер Уильямсбергского моста.

Мне медленно приоткрывалась истина. Я стала игрушкой неведомого писаки. Персонажем его романа. Сидя за пишущей машинкой или, что вероятнее, перед экраном компьютера, этот некто играл моей жизнью.