Жизнь. Кино

Так думал я, но иначе думало начальство. Картину показали в просмотровом зале Смольного. Оказывается, существовал свой порядок на этих просмотрах. Большие начальники — члены бюро обкома и секретари сидели на возвышении, отделенные специальным барьером. Внизу, в общем зале, находились многочисленные инструкторы — специалисты по отраслям и отделам. По ходу просмотра узкие специалисты осторожно подавали реплики, наводя на размышления выше сидящих товарищей. Так постепенно складывалось коллективное мнение. В конце просмотра его обычно формулировал главный начальник. Но до резюме дело, на этот раз, не дошло. В зале поднялась какая-то женщина со звездой на груди.

— Господи! — громко запричитала женщина. — Почему вон там все растет, — зрительница ткнула пальцем в экран, —а у нас не получается?

— Стараться надо! — ответили из-за барьера. — Поднимать агрокультуру!

Женщина, громко сморкаясь и вытирая слезы, пошла из зала.

— Кто такая? — спросили из-за барьера.

— Федорова. Героиня социалистического труда! — доложил инструктор.

— А кто здесь из киностудии?

— Режиссер Мельников! — указал на меня другой инструктор.

— Вы, товарищ Мельников, про Украину-то отрежьте — это лишнее, а остальное все оставьте. Очень убедительно показано. До слез! — добавила какая-то руководящая дама.

Не успела страна опомниться от кукурузной кампании, как неутомимые руководители придумали движение тридцатитысячников. Про двадцатитысячников было известно еще в годы коллективизации. Сознательные рабочие, по зову партии, ехали тогда в деревню укреплять колхозы. Помните шолоховского Давыдова в «Поднятой целине»? Так вот, Давыдов был двадцатитысячник. А теперь, годы спустя, вдруг было решено освежить старый эксперимент и добавить в село еще тридцать тысяч преданных борцов. Ничего хорошего от этого эксперимента ждать не приходилось. Но судьба моя была предрешена — после «Кукурузы» меня записали в аграрники и велели снять фильм о тридцатитысячниках. Отказываться было бесполезно. Я отправился по нашей обширной родине — искать героев. Дело это оказалось не простым. Прежде всего, выяснилось, что новый почин воспринимался здешними начальниками как повод для того, чтобы избавиться от неугодных подчиненных, отправить их в глубинку. Были, конечно, и идейные, которые рвались самостоятельно хозяйствовать и не боялись экспериментов. Но именно таких, как раз, и не рекомендовали местные кадровики. Дело зашло в тупик.

Я поехал в Москву, в Министерство сельского хозяйства.

— Как? — удивились там. — Вы не выбрали героя из тридцати тысяч наших посланцев? Посоветуйтесь в нашем киноотделе. Этот отдел заказывал фильмы и сценарии, придумывал темы. В нем хранилась информация о тружениках села, достойных прославления и подражания.

— Нашли мы для вас тридцатитысячника, — порадовали меня, наконец, в отделе. — Это москвич. Руководил серьезным учреждением, но, по зову партии, поехал в деревню поднимать сельское хозяйство. Успехи поразительные: поднялись удои молока, увеличился привес и поголовье скота, радикально решена проблема кормов. Новый председатель сразу же завоевал доверие и уважение колхозников. Повсеместно укрепилась дисциплина. Это же будущий герой соцтруда! С гарантией! — расхваливали героя в киноотделе.

— Где же такое происходит? — спросил я.

— В Подмосковье, — сказал один.

— В ближнем Подмосковье, — уточнил другой.

Подмосковье действительно оказалось ближним, даже совсем ближним, потому что ехать туда нужно было на троллейбусе, до Серебряного Бора. На конечной остановке я спросил, где тут деревня Троице-Лыково? Мне показали. Деревня виднелась на высоком берегу Москвы-реки. От пляжа в Серебряном Бору до деревни ходил речной паром. Левее деревни к самой воде спускался глухой зеленый забор.

— А это что? — спросил я парня, лениво разлегшегося на бережку.

— Строение, — ответил парень.

— А какое строение? — спросил я.

— Документы ваши предъявите, — среагировал он.

Я показал документы, и парень объяснил мне, что здесь расположены государственные дачи.

— Чтобы здесь снимать кино, потребуется специальный допуск, — предупредил он и представился.

Фамилии я не запомнил, но по званию он был капитан. Потом я часто встречал этих капитанов, бездельно сидящих на бережку напротив зеленого забора. Пока паром тянулся через Москву-реку, тетки с корзинами и бидонами раскрыли мне все секреты расположенного передо мною объекта.

— Вон тот забор, что справа, — объяснили они, — это дача товарища Молотова, а подальше и левее — Кагановича. Там еще олень ходит за кустами. Видите?

Я спросил, взаправду ли там олень? Тетки хором подтвердили, что олень натуральный, живой. Кто-то из деревенских сам видел, как оленя привозили на грузовике. Мне тут же подробно рассказали, в какое время гуляет Молотов, в какое Каганович, и когда они гуляют по бережку вдвоем.

— Они и к нам на хоздвор приходили, — добавила тетка-перевозчица.

— На хоздвор? — поразился я.

— Точно! — подтвердили бабы. — И к свинарнику подошли, и к коровнику! Были они задумавшись. Потом Каганович сказал Молотову, что колхоз надо поднимать.