Жизнь. Кино

Мать приехала ко мне в Ленинград, преисполненная решимости разыскать отца или получить о нем хоть какую-то весточку. «Человек — не иголка», — твердила мать, и у нас образовалась целая канцелярия. Мы писали сначала Никите Сергеичу, потом Леониду Ильичу. Потом — всем, всем, всем! Мать аккуратно подшивала ответы. Ответы каждый раз были разные. В одной бумаге сообщалось, что отец умер в ссылке от воспаления легких. В другой утверждали, что он был освобожден и добровольно уехал на поселение куда-то в Красноярский край. Вся страна уже знала, что эти ответы — чистое вранье, но матери об этом лучше было не говорить. Она не спала ночами и все писала и писала четким учительским почерком в разнообразные инстанции.

О моих ленфильмовских делах домашние старались не говорить. Жили мы только старыми сбережениями, которые быстро таяли. По старой памяти, я иногда подра-батывал дикторскими текстами и другой литературной заказухой. Полоса счастливых случайностей, видимо, кончилась. Выяснилось, что киселевское приглашение в штат ровно ничего не означает. В каждом творческом объединении уже сформировался свой круг режиссеров и сценаристов. Из расчета на них составляли планы на будущее. Судя по всему, я в этих планах не числился. Однажды на студии документальных фильмов я встретился с вги-ковцем Витей Рабиновичем. Он работал редактором в киножурнале, и через него проходило много всяческих информашек и сообщений. Все средства информации готовились тогда к пятидесятилетию Октября и публиковали соответствующие материалы.

Виктор показал мне короткую заметочку журналистки Ирины Волк. В заметке рассказывалось про комиссара Алексея Бычкова, который в двадцатых годах первым стал собирать пошлину с американских купцов, скупавших пушнину на Чукотке. Бычков собрал уже некоторую сумму, но произошел очередной белый переворот и комиссар, спасая себя и казенные доллары, бежал на Аляску. Потом он проник в Калифорнию и, обогнув земной шар, добрался до советской России, где и вручил валюту властям. Как использовать этот материал, Рабинович еще не знал, но для киножурнала он явно не подходил — про это можно было написать, но нечего было показать.

Мы с Виктором сочинили заявку на историко-революционный фильм про «беззаветного борца за народное дело, который, не щадя сил, защищал угнетенный чукотский народ от империалистов». Как будет заканчиваться фильм, мы еще не знали. По одной версии, наш комиссар умирал в тундре, сжимая в застывших руках мешок с трудовой валютой. По другой, объединившись с друзьями-чукчами, побеждал врагов, и они позорно бежали на свою Аляску. Факт бегства в Америку самого героя мы деликатно обходили. Заявка, как ни странно, заинтересовала редакцию на

«Ленфильме», которая занималась «самотеком». В этой редакции обычно рассматривали заявки, сценарии, пьесы и романы, поступавшие на «Ленфильм» от сумасшедших, графоманов и, вообще, случайных людей.

Накануне пятидесятилетия Октября предложенная нами тематика была в дефиците. Революции на Украине, Кавказе, в Крыму уже многократно были отражены. Штурмы Зимнего и баррикады на Пресне — тоже, а вот гражданской войны в Заполярье еще не было. Нас попросили написать новую, уже расширенную, заявку и передали ее в Первое объединение к Хейфицу. То ли потому, что в его объединении также не отражена еще была революция в тундре, то ли потому, что Хейфиц увидел знакомую фамилию, но и здесь заявка наша была одобрена. Нам только посоветовали пригласить в соавторы сценариста, имеющего опыт работы в художественном кино.

Рабинович вспомнил про вгиковца Володю Валуцкого, который уже написал что-то революционное. Приехал из Москвы Валуцкий, познакомились. Дела у него тоже были не очень хороши. Недавно его поперли из ВГИКа. Поперли при смешных и грустных обстоятельствах. В эти годы появились первые магнитофоны, громоздкие, неуклюжие, но способные записывать и воспроизводить любимые, еще не так давно запрещенные джазы и диксиленды. Валуцкий и его приятели, в том числе Гена Шпаликов, развлекались записями всяческих пародий. Однажды они записали пародию на заседание Политбюро. Кто-то из них говорил за Брежнева, кто-то за Ворошилова и так далее. Среди веселящихся был студент, который немедленно сообщил об этом куда следует. Валуцкого и компанию поперли из комсомола и из ВГИКа.

Мы собирались втроем и болтали о том, о сем, не зная, с чего начать работу. Жаловались на засилье помпезных произведений, высмеивали каноны революционной тематики. Времена были послеоттепелевские, и мы не стеснялись в выражениях. Потом вспоминали, что мы сами как раз и эксплуатируем сейчас эту самую тематику, и надолго задумывались. Рассказывали, конечно, всякие анекдоты и случаи из жизни. Я иногда вспоминал и о своем детстве: об Амуре, Сибири — о краях, схожих с местами, которые должны были стать местом действия в нашем фильме. На ум приходили почему-то случаи смешные и парадоксальные. Видимо, масштабы революционной стихии и стихии земных просторов, сопоставленные с муравьиной деятельностью человека, давали юмористический эффект.