Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая

– Ну, знаете, я до пряностей не охотник; мне мои щи и без перца вкусны, – сказал Кутузов, улыбаясь. – Я люблю музыку, а не слова, приделанные к ней...

Лютов обернулся, крикнул в буфет:

– Николай, – стол! Два стола... И, дернув перевязь сабли, плачевно попросил арлекина:

– Да – сними ты с меня эту дуру! По этому возгласу Самгин узнал в арлекине Макарова.

– Позвольте, – как это понять? – строго спрашивал писатель, в то время как публика, наседая на Кутузова, толкала его в буфет. – История создается страстями, страданиями...

Лакей вдвинул в толпу стол, к нему – другой и, с ловкостью акробата подбросив к ним стулья, начал ставить на стол бутылки, стаканы; кто-то подбил ему руку, и одна бутылка, упав на стаканы, побила их.

– Чорт! – закричал Лютов. – Если не умеешь...

Но сейчас же опомнился, забормотал:

– Ну, скорее, брат, скорее! Садитесь, господа, поговорим...

Было жарко, душно. В зале гремел смех, там кто-то рассказывал армянские анекдоты, а рядом с Климом белокурый, кудрявый паж, размахивая беретом, говорил украинке:

– Никто не может доказать мне, что борьба между людями – навсегда обязательна...

Человек, одетый крестьянином, ведя под руку монахиню, проверявшую билеты, говорил в ухо ей:

– Нет, материализмом наш народ не заразится... Самгин стоял в двери, глядя, как суетливо разливает

Лютов вино по стаканам, сует стаканы в руки людей, расплескивая вино, и говорит Кутузову:

– Вот – человек оделся рыцарем, – почему? Почему – именно рыцарем?

Кутузов, со стаканом вина в руке, смеялся, закинув голову, выгнув кадык, и под его фальшивой бородой Клим видел настоящую. Кутузов сказал, должно быть, что-то очень раздражившее людей, на него кричали несколько человек сразу и громче всех – человек, одетый крестьянином.

– Не новость! Нам еще пророки обещали: «И будет, яко персть от колесе, богатство нечестивых и яко прах летяй» – да-с!

В зале снова гремел рояль, топали танцоры, дразнила зеленая русалка, мелькая в объятиях китайца. Рядом с Климом встала монахиня, прислонясь плечом к раме двери, сложив благочестиво руки на животе. Он заглянул в жуткие щелочки ее полумаски и сказал очень мрачно:

– Я вас знаю.

– Разве? – тихо и равнодушно спросила она.

– Вас зовут Марья Ивановна, вы живете... Самгин назвал переулок, в котором эта женщина встретила его, когда он шел под конвоем сыщика и жандарма. Женщина выпустила из рукава кипарисовые четки н, быстро перебирая их тонкими пальцами красивой руки, спросила, улыбаясь насильственной улыбкой:

– А еще что?

– Я знаю о вас все.

– Вот как? Тогда вы знаете обо мне больше, чем я, – ответила монахиня фразой, которую Самгин где-то читал.

«Книжники», – подумал он, глядя, как монахиня пробирается к столам, где люди уже не кричали и раздавался голос Кутузова:

– Восьмидесятые годы хорошо обнаружили, что интеллигенция, в массе своей, вовсе не революционна...

– Неправда!

– Верно! – сказал Тагильский, держа шлем в руке, точно слепой нищий чашку.

Поправив на голове остроконечный колпак, пощупав маску, Самгин подвинулся ко столу. Кружево маски, смоченное вином и потом, прилипало к подбородку, мантия путалась в ногах. Раздраженный этим, он взял бутылку очень холодного пива и жадно выпил ее, стакан за стаканом, слушая, как спокойно и неохотно Кутузов говорит:

– Теперь, когда марксизм лишил интеллигенцию чинов и званий, незаконно присвоенных ею...

– Позвольте! – гневно крикнул кто-то.

– Не мешайте!

– Нет, позвольте! Я – по вопросу о законности...

– Долой нигилистов! – рявкнул нетрезвый человек в голубом кафтане, белом парике и в охотничьих сапогах по колено.

Сердитым ручейком и неуместно пробивался сквозь голоса негодующих звонкий голосок Любаши:

– Думаете, что если вы дали пять рублей в пользу политических, так этим уже куплено вами место в истории...

Из угла, из-за шкафа, вместе со скрежетом рыцарских доспехов, плыла басовитая речь Стратонова:

– Р-реакции – законны; реакция – эпоха, когда укрепляются завоевания культуры...

– Толстыми и Победоносцевыми, – крикнул кто-то. Говорили все сразу и так, как будто боялись внезапно онеметь. Пред Кутузовым публика теснилась, точно в зоологическом саду пред зверем, которого хочется раздразнить. Писатель, рассердясь, кричал:

– Ваш «Манифест» – бездарнейший фельетон!

А он говорил в темя писателя:

– На борьбу народовольцев против самодержавия так называемое общество смотрело, как на любительский спектакль...

Пред Самгиным встал Тагильский. С размаха надев на голову медный шлем, он сжал кулаки и начал искать ими карманов в куртке; нашел, спрятал кулаки и приподнял плечи; розовая шея его потемнела, звучно чмокнув, он забормотал что-то, но его заглушил хохот Кутузова и еще двух-трех людей. Потом Кутузов сказал:

– Ну, господа, довольно высиживать болтунов! Веселиться, так – веселиться...