Жизнь, которая не стала моей

«Я подумала вы грустити о муже», – написала она минуту спустя. Как я была ей благодарна!

«Да, – написала я. – Мне очень грустно. Спасибо, что думаешь сегодня обо мне».

«Я вас люблю, – после небольшой паузы ответила она. – Вы ко мне хорошо относитись».

«И я тебя очень люблю, – написала я. – Ты замечательная, Элли».

Снова пауза, я уж встревожилась, не ляпнула ли чего. Но потом пришел ответ:

«Приходите ко мне в гости если вам грустно. Я вас порадую».

«Спасибо, Элли», – улыбаясь про себя, написала я.

«У моей мамы сегодня слушания», – пришла новая эсэмэска.

Сердце замерло. Почему Эндрю не предупредил? «Соцработник говорит, она не знает, как пойдет дело», – написала Элли в следующей СМС.

Я сглотнула. Наверное, Эндрю не хотел меня обнадежить раньше времени. Или боялся разбить мне сердце – именно сегодня, в худший день моего календаря.

«Удачи», – заставила я себя написать.

«Спс, – ответила Элли. – Пора в школу».

Закончив переписку, я выключила телефон, снова откинулась на подушки и уставилась в потолок. До чего же я одинока! Но сегодня – день Патрика, а не Элли и не ее мамы. Нельзя допустить, чтобы еще одна тревога, над которой я не властна, вторгалась в мою печаль.

В начале девятого я повернулась на бок и посмотрела на часы у изголовья. Цифры на них сменялись, а я думала о том, как двенадцать лет назад, в это самое время, Патрик был жив и наша жизнь была блаженна, безмятежна – идеальна. Мы и не догадывались, что всего через несколько минут все непоправимо изменится.

Я неотрывно глядела на часы. 8:36. Осталась одна минута. Бессмысленная пытка, но оторвать взгляд от циферблата я не могла.

8:37. Сердце заныло, как всегда в этот день, в эту минуту. В ту самую минуту двенадцать лет назад Дженнифер Барвин (уровень алкоголя в крови более чем вдвое выше допустимого законом) навсегда изменила ход моей жизни. «Я просто хотела показать малышке Таймс-сквер», – скажет она полиции, когда ее усадят в «скорую». Она лишь руку сломала, а малышка, надежно пристегнутая к детскому креслу, не получила и царапины.

Я пролежала до 8:52, до того мгновения, когда Патрик испустил последний вздох в клетке из искореженного металла. Затем встала, побрела в кухню, на автомате сварила себе кофе, хотя и не хотела его пить. В одиннадцать я наконец включила мобильный телефон и ответила на пропущенные звонки Сьюзен, мамы и Джины. Сьюзен и мама волновались за меня и хотели, чтобы я знала: они сейчас тоже думают обо мне и Патрике. Разговор с Джиной был, как всегда, спасителен: мы плакали вместе и вспоминали любимые смешные истории о Патрике и Билле.

– Помнишь, как мы всей компанией пошли в кино и у Билла полу куртки защемило вращающейся дверью? – срывалась на смех Джина. – Заметил только Патрик, они с Биллом стали орать на тех, кто подпирал сзади, и пытались остановить дверь, а мы с тобой решили, что они свихнулись.

– А как та девочка подошла к нам, когда мы обедали в кафе, и почему-то приняла Патрика за этого – как звали того актера, который играл Марка Дарси?

Джина расхохоталась:

– Точно! Колин Фёрт. Она только что посмотрела фильм с ним, и решила, что они с Патриком на одно лицо.

– Он все пытался ей объяснить, что он не актер, обычный человек, но это не помогло. Девочка знай себе твердила: «Колин Фёрт сказал бы то же самое».

– Господи, Патрик тебя этим потом месяцами дразнил, да? – подхватила Джина и попыталась заговорить басом, подражая Патрику, подражающему британскому акценту: – «Я Колин Фёрт, и ты должна во всем меня слушаться. Я звезда».

Я невольно рассмеялась.

– Я скучаю по ним, – тихо проговорила Джина.

– Да. И я тоскую.

Мы договорились вместе поужинать на следующей неделе и распрощались. Глубокий вдох – и я набрала номер Джоан.

– Как ты, лапонька? – сразу же спросила она.

– Как обычно восемнадцатого сентября, – ответила я.

– Легче не становится, это оказалась неправда, – сказала она. – Каждый год думаешь, мол, прошла еще шажок по пути к исцелению, и каждый год в этот день вновь оказываешься на том же месте.

– Именно так, – сказала я. Джоан все понимает. – Как ты?

Мы немного поболтали о Патрике. Потом, припомнив свой сон, я спросила Джоан:

– А ты прошла маммографию, как мы договаривались?

– А, да! Как раз собиралась тебе сказать! – воскликнула она. – Я сходила. Та женщина, которая делает маммографию, – как она называется? Рентгенолог? – сказала, с виду все в порядке, в одном только месте им что-то не понравилось, и они взяли кусочек на биопсию. Врачи настроены бодро, результат на днях будет готов, и я уверена, все в порядке, – но все равно спасибо, что заставила меня сходить. Намного приятнее знать, что у меня ничего плохого нет.

– Хорошо, – ответила я, хотя и встревожилась при упоминании о биопсии. Образ облысевшей, ослабленной химиотерапией Джоан так и стоял у меня перед глазами. – Сообщи мне, когда получишь результаты, хорошо?

– Конечно, лапонька, – пообещала она.

После этого разговора я так и осталась сидеть на кухне перед остывшей чашкой кофе. Боль утраты раздирала душу, и сколько ни вспоминай смешное, сколько ни плачь о потере, легче не становится.