Жизнь Лавкрафта

   Наконец, вполне вероятно, что письма Лавкрафта будут признаны его величайшим литературным и личным достижением. Еще в 1937 г. Морис У. Мо заявил: "...если когда-нибудь будут определять величайшего автора писем в истории, заявка Лавкрафта заслуживает самого внимательного рассмотрения". Важно не только само количество написанных им писем (от них сохранились, вероятно, не более 10%), но и их интеллектуальный диапазон, пышный стиль, эмоциональная теплота и неизменная учтивость, что делает их одними из самых замечательных литературных памятников своей (или любой другой) эпохи. Хорас Уолпол мог обрести преходящую популярность благодаря "Замку Отранто", но подлинное литературное величие отныне по праву принадлежит его переписке; подобная же судьба может ждать Лавкрафта - пусть даже его творчество гораздо богаче творчества Уолпола. Идеальной, по моему мнению, будет ситуация, когда Лавкрафта станут одинаково ценить за его рассказы и за его письма - что легко может произойти теперь, когда его письма, наконец, издаются в несокращенной форме.

   Чем же все-таки объяснить столь продолжающуюся притягательность Г.Ф. Лавкрафта? Теперь мнение, что Лавкрафт так или иначе к классике американской и мировой литературы, уже не кажется таким спорным; в рецензии на "Disturbing the Universe" Берлсона тонко замечено: "Оно добирается туда, где все те, кто до сих пор игнорирует Лавкрафта, займут оборону".

   Но почему люди читают Лавкрафта, и отчего у столь многих из них возникает своего рода неодолимая очарованность и его творчеством и им самим? Невозможно отрицать, что Лавкрафт привлекателен на многих уровнях, для разных типов читателей - от подростков до профессоров колледжей и авторов заумных романов. Для детей и подростков сама экзотичность Лавкрафта - отсутствие заурядных семейных сцен; описание бескрайнего космоса (не в научно-фантастическом смысле, как места бесконечных возможностей для действий человека, но как обители бескрайнего ужаса и опасности); его аляповато-жуткие монстры, от рыболягушек до десятифутовых конусов и людей, деградировавших в каннибалов; стиль его прозы, который может напоминать галлюциногенный наркотический бред - похоже, таит в себе несказанное очарование. А еще есть полумифическая фигура самого Лавкрафта, изможденного "эксцентричного отшельника", который спал днем и писал всю ночь напролет.

   По мере созревания каждый находит в Лавкрафте, как в человеке и авторе, что-то свое - философскую глубину, скрывающуюся под поверхностной аляповатостью; его достоинство, учтивость и интеллектуальную широту; его сложную роль в политических,­ экономических, социальных и культурных тенденциях того времени. Возможно, бесполезно и глупо отрицать, что Лавкрафт - редкая птица; ни он, ни его творчество не "нормальны" в каком-то общепринятом смысле, и ореолу обаяния, который продолжает окружать его, он во многом обязан именно этому факту. Но и его поклонникам и его хулителям пойдет только на пользу выяснение правды о его жизни и творчестве, а также собственной позиции, с которой они делают заявления и выносят оценки его личности. Он был человеком, как и любой из нас - ни безумцем, ни суперменом. У него были свои недостатки и достоинства. Но ныне он мертв, и живо лишь его творчество.

Приложение

Коты и Собаки [21]

 Г.Ф. Лавкрафт, 23 ноября 1926 года

Из сборника "Something About Cats and Other Pieces", Arkham House, 1949

   Проведав о кошачье-собачьей брани, вот-вот готовой разразиться в вашем литературном клубе, я не мог не поддержать свою сторону дискуссии несколькими мяучливыми воплями и шипами, хотя и сознавая, что слово почетного экс-члена клуба вряд ли будет иметь большой вес против блестящих выступлений тех действующих активистов, которые вздумают полаять за противоположную сторону. Зная о моем неумении вести спор, один высокочтимый корреспондент снабдил меня хроникой похожей полемики в "Нью-Йорк Трибьюн", где мистер Карл ван Дорен выступал на моей стороне, а мистер Альберт Пейсон Терьюн - на стороне собачьего племени. Я и рад бы был списать оттуда все нужные мне факты, да мой приятель с коварством, достойным Макиавелли, предоставил мне только часть кошачьего раздела, тогда как собачий вручил целиком. Он явно воображал, что подобная мера, учитывая мое личное ярое пристрастие, обеспечит что-то вроде максимальной честности в споре; но мне она причинила лишь крайнее неудобство, поскольку вынудила быть более-менее оригинальным в нижеследующих высказываниях.