Жизнь Лаврентия Серякова

В последний вечер в булатовской зале Антонов выставил к чаю щедрое «отвальное» — калачи, копченую рыбу, тульские пряники. Старому писарю, видимо, тоже было грустно лишаться приятеля, уходившего на новую дорогу, но он держался бодро и говорил только о деловом. Сначала о том, какая «чистая» топографическая служба даже в офицерских чинах: нет у тебя множества подчиненных — значит, нет и возни с их продовольствием, обмундированием, строевой выучкой, а только инструменты, готовальня, бумага, кисти да краски. Потом рассказал, что Петр Петрович Попов не аракчеевским выученикам чета — слыхать о нем, что обращением вежлив, перед начальством спину не гнет, за своих топографов стоит горой. Наконец, Архип Антоныч пустился в рассуждения, что при отставке из этого корпуса сыщется всегда землемерная служба в любой губернии. Было видно, и сам он подумал, что ожидает полюбившегося ему юношу, и других расспросил. А в заключение, подсев на койку уже улегшегося Лаврентия, сказал:

— Ты, брат, не спеши переписку бросать. Покудова что к делу навыкнешь, узнают твою способность, а тут-то рука набита, заработок верный. Я вот также уже счетную часть знал, а всё пером не гнушался.

Совет показался Серякову дельным. И хотя новые товарищи посмеивались над ним, Лаврентий уже без недавних печальных размышлений исправно строчил лист за листом и посылал деньги матушке.

Немало пришлось израсходовать впервые в жизни и на свое новое обзаведение. Форма топографам полагалась драгунского образца: каска с черным волосяным султаном, шашка, шпоры. Одевались они щеголевато, вроде юнкеров в полках. Отличаться от товарищей Лаврентию не хотелось, и на пригонке мундира и рейтуз в ротной швальне он отвалил портным целую трешку, чтоб получше всё сделали.

В департаменте топографы пользовались особым положением. Начинали работу не в восемь, как писаря, а в девять часов, кончая ее тоже в три. Помещение, отведенное под чертежную, было просторное, светлое.

Полковник Попов дал Серякову всего несколько практических наставлений и посадил за копировку, чтобы «набить руку», поручив присмотреть за ним опытному топографу.

Поначалу Лаврентий сильно заробел. Красивые, четкие, тщательно отделанные вплоть до орнаментальных рамок карты и планы казались ему недосягаемым совершенством. В первые дни как ни был он тщателен и аккуратен, а не раз портил начатую работу и, сгорая от стыда, краснел почти до слез.

— Ничего, не боги горшки обжигают, — успокаивал учитель. — Поверь, поначалу я вовсе ничего не умел, а вот выучился же. Опять чередой побежали дни и недели. Отношения с новыми товарищами наладились быстро. Но все же наступавший 1846 год Лаврентий встретил не с ними, а этажом выше, за столиком Антонова, который, очевидно, был тронут этим.

В великом посту Серякова и его товарищей взволновало происшествие с топографом Воскресенским. Этот живой юноша был известен как местный поэт. Среди его стихотворений, ходивших по рукам, одно обличало невежество и казнокрадство начальника канцелярии князя Шаховского. Стихи были посредственные, но забавляли, и все их знали наизусть. Вскоре после назначения в департамент и Лаврентий исподволь выучил три строфы:

Князь Шаховской отменно службу знает,
Он к писарям за выправку и почерк очень строг,
Но мягкий знак от твердого никак не отличает,
И фразу заверни хоть в сорок строк.
В ученье был ленив. Да княжеское ль дело
Учиться? Все равно идут ему чины.
К тому ж безгрешные доходы так умело
Дерет немалые он с матушки-казны.
Дрова, мундирное сукно, чернила, перья —
На всем наш князь имеет свой профит.
И шире поперек становится Лукерья,
И сам толстеет он и громче все кричит.

Каким-то путем эти стишки дошли теперь до Шаховского. Князь пришел в неистовство, кажется, более всего от упоминания о своей домоправительнице и наложнице, толстухе Лукерье. Он бушевал целое утро, отправил под арест двух писарей и, подкараулив в коридоре Воскресенского, кричал на него и топал ногами. Топограф попытался ответить что-то, но Шаховской заорал еще пуще и ударил его по лицу.

На шум из чертежной вышел полковник Попов. Будучи прямым начальником топографов департамента, он приказал Воскресенскому идти к своему месту и очень учтиво попросил князя рассказать, что произошло, пообещав сам взыскать с виновного. Потерявший самообладание Шаховской понес что-то о кляузном писаке, который осмелился оболгать его, не посчитавшись с титулом и чином. Попов просил прочесть ему возмутительное сочинение и сказать, почему князь считает автором его именно Воскресенского.