Жизнь Лаврентия Серякова

И еще Лаврентия занимала новая для него мысль: что большинство людей делает любое дело, чтоб жить богаче. Им все равно, убивать ли часы на переписку бумаг, стать ли офицером или, скажем, купцом, — только бы слаще есть, лучше одеваться, покупать нарядную обстановку. Таким, должно быть, хочется работать меньше, а получать больше. Главное для них — жизнь в свое удовольствие. А для других, которых не так уж много, главное именно в своем деле. Оно составляет их счастье и горе, цель и смысл бытия, а то, как им живется — богато ли, бедно ли, — вещь второстепенная… Конечно, бывают такие не только среди художников. Вот хоть Петр Петрович Попов, который днюет и ночует в чертежной…

Выходит, что каждому человеку следует понять, работает ли он, чтобы жить, или живет, чтобы работать.

Сам Лаврентий по влечению к карандашу и бумаге, а потом к гравированию оказался как будто на пути ко второму. Значит, нужно твердо помнить, что гравирует или станет живописцем не для богатства. А если так, то прежде всего — учиться и совершенствоваться, насколько хватит сил. И это для него не ново; ново — сознательно идти по жизни, цель которой — работа, свое любимое дело.

Иногда, желая развлечь усталых граверов, Клодт просил Бернарда сыграть что-нибудь.

Дядюшка, воспитавший Бернарда, был известным преподавателем фортепьянной игры. Он и племянника с детства надеялся сделать пианистом, но, может, от чрезмерных упражнений юноша невзлюбил серьезную музыку, увлекся рисованием и стал гравером, хоть и не очень терпеливым и искусным.

Бернард охотно играл товарищам, особенно если в этот день был дежурным, — тогда он требовал, чтобы кто-то ставил за него вечерний самовар.

«От прикосновения к сухим углям у меня разом заболевают все зубы», — говорил он. Тянули жребий, кому возиться с самоваром. Чаще других его вытаскивал Кюи, большой франт да еще обладатель гордого имени «Наполеон».

«Опять самому Наполеону голенищем самовар раздувать», — смеялись граверы.

Наконец Бернард садился за фортепьяно. Он бегло играл целые действия из модных опер «Фрейшютц», «Роберт-Дьявол», «Фенелла» и подпевал слова арий, подражая известным певцам и певицам.

Все аплодировали, аплодировал и Серяков, грустно думая, что никогда еще не бывал в театре.

В солдатской форме туда не пускают, а переодеваться в штатское, как делали многие писаря и топографы, он не решался: вдруг попадешься на глаза какому-нибудь начальнику и полетишь, как говорится, в тартарары. Нет уж, выбился чудом на счастливую дорогу, так нужно беречься.

Нередко, чтобы «размяться» под конец работы, Клодт предлагал устроить танцы. Бернард наигрывал польки и вальсы, и Константин Карлович кружился по столовой и мастерской с серьезным и неуклюжим Линком или с легким, отлично танцевавшим Кюи. А то все принимались по очереди учить танцевать Серякова. Вскоре стала возможна кадриль в две пары. Этому новому танцу всех учил Наполеон.

— Серяков, вы, право, прекрасно танцуете! — радовался он. — Я вас скоро введу в один гостеприимный дом. Там есть премилые барышни. А вы, со шпорами и в мундире, будете им куда милее любого чиновника или студента…

Частым гостем артели бывал Петр Карлович Клодт. Он всегда приходил пешком с Васильевского острова, где жил при литейной мастерской Академии художеств, которой заведовал. Спешные работы не позволяли скульптору выезжать на дачу с семьей. Братья Клодт с детства были очень дружны, они виделись часто, хотя разговаривали очень мало. Небольшого роста, одетый в широкий сюртук из дешевого ворсистого сукна, Петр Карлович, войдя и поклонившись граверам, целовался с братом и, обменявшись с ним несколькими фразами, садился к общему столу. Ему подкладывали бумагу, и он почти тотчас начинал рисовать лошадей и человечков. Клодт лепил в этом году огромный барельеф для фасада конюшен Мраморного дворца и был занят вариантами композиции.

Когда скульптор уходил вместе с братом, который его провожал, граверы жадно рассматривали оставленные на столе листки. Пасущиеся, бегущие, вздыбленные кони с укротителями-всадниками — целая история приручения и выездки лошади. А порой оказывались набросанными отдельные ноги, шеи, крупы, гривы, связанные между собой только в мыслях художника.

— Вот истинный талант! — говорил с завистью Бернард. — И не ценит нисколько своих рисунков. Нужно ему что-то найти, скомпоновать — вот он прорисовал и бросил. Все нужное у него уже запечатлелось, завтра будет лепить без этих бумажек. А мы-то как гордимся каждой удачной дощечкой, которую с превеликим трудом высидим с чужого оригинала!

— И все-таки мы художники тоже, — возражал Линк, говоривший с заметным немецким акцентом. — Конечно, Петр Карлович — большой талант, но видно, как много и он трудится. Надо не завидовать, а учиться у него прилежанию… И каждой удачной доской мы вправе гордиться, потому что на гравюру тысячи читателей смотрят… Впрочем, гордиться вообще глупо, но своим успехам мы радоваться должны.