Жизнь мальчишки

«Кори? Кори Маккенсон?» – шептали мне негритяночки в белых платьях под ветвями обгорелого дерева без листьев. Их голоса были тихими, как шелест крыльев летящих голубок, но в этом шепоте слышалась такая неотступная настойчивость, что страх молнией пронзал меня. Этот сон повторялся вновь и вновь, и каждый раз в нем проявлялись новые детали, словно видимые мной сквозь запотевшее стекло: позади четырех негритянок возвышалась стена из темного камня с окном, стекла которого были выбиты, осталось лишь несколько зазубренных осколков. «Кори Маккенсон?» Откуда-то издалека доносился тихий тикающий звук. «Кори?» Тиканье становилось все громче, и во мне поднимался непонятный страх. «Кор…»

На седьмую ночь мне в лицо ударил свет. Сквозь сон, все еще застилающий мне глаза и сознание, я разглядел перед собой родителей.

– Что за шум тут был? – спросил отец.

– Ты только посмотри на это, Том! – потрясенно проговорила мама.

На стене, как раз напротив кровати, виднелась выбоина. На полу валялись шестеренки часов и битое стекло, стрелки на циферблате показывали два девятнадцать.

– Я понимаю, что время иногда летит, – заметила мама, – но будильник стоил недешево.

Они списали это происшествие на последствия употребления мексиканской энчилады[20] в горшочке, которую мама приготовила на ужин.

Вскоре события начали обретать форму и наполняться смыслом, в котором угадывалось и предначертание судьбы, и место действия. Я же пока пребывал в полном неведении, как, впрочем, и мои родители. Точно так же ничего не ведал о близящемся несчастье водитель грузовика из Бирмингема, каждое утро доставлявший согласно своему графику прохладительные напитки сначала на бензозаправочные станции, а потом в продуктовые магазины. Как по-вашему, что-нибудь изменилось бы, если бы водитель грузовика провел лишнюю пару минут в душе тем утром? Если бы ел яичницу не с беконом, а, к примеру, с сосисками? Или если бы я бросил Бунтарю палку еще один, лишний раз, прежде чем отправиться в школу? Изменило бы это хоть что-нибудь в ткани грядущих событий?

Будучи полноценным кобелем, Бунтарь, когда приходила пора, убегал из дома бродяжничать. Доктор Лезандер не раз предлагал нам удалить у него «хозяйство», после чего его пыл к странствиям должен был ослабнуть, но отца даже мысль об этом приводила в содрогание, да и меня совсем не радовала подобная перспектива. Короче говоря, наш Бунтарь так и остался нестерилизованным. Маме не нравилось, что псу целый день приходится проводить взаперти, поэтому большую часть времени он лежал на крыльце, к тому же движение транспорта на нашей улице никогда не было оживленным.

Итак, сцена для действия была готова. И трагедия не заставила себя долго ждать.

Тринадцатого октября, придя из школы, я обнаружил, что отец вернулся домой раньше обычного и явно дожидается меня.

– Сынок, – начал он.

Это слово и тон, каким оно было сказано, означали, что случилось что-то ужасное и непоправимое.

Отец довез меня на нашем пикапе до дома доктора Лезандера. Дом стоял на трех акрах обнесенной штакетником земли между Мерчантс-стрит и Шентак-стрит. На зеленой траве перед домом паслась на солнышке пара лошадей. С одной стороны дома была устроена собачья площадка с конурой, с другой – сарай. Аккуратный двухэтажный белый домик доктора Лезандера имел математически выверенную прямоугольную форму. По подъездной дорожке мы попали на задний двор, где над черным ходом висела табличка с надписью: «Пожалуйста, привяжите ваших животных». Оставив там пикап, мы поднялись на крыльцо, и отец потянул за цепочку звонка. Через минуту дверь открылась и миссис Лезандер заслонила собой проход.

Как я уже упоминал раньше, лошадиное лицо и могучее бесформенное тело миссис Лезандер могли устрашить даже гризли, не то что человека. Обычно она была неулыбчива и мрачна, будто грозовая туча. Но я плакал, мои глаза покраснели, и, возможно, именно это явилось причиной внезапного преображения, свидетелем которого я стал в тот день.

– Ах ты, бедный маленький ангелок, – проворковала миссис Лезандер, и на ее лице отразилось такое несвойственное ей участие, что я едва не лишился дара речи. – Господи, мне так жалко твоего песика!

Она сказала«песеика» –вот как это вышло у нее.

– Пожалуйста, входите! – сказала она отцу.

Вслед за ней мы прошли в небольшую приемную, где на обшитых сосновыми панелями стенах висели снимки счастливых детей, обнимающих своих собак и кошек. Она отворила дверь на лестницу, ведущую в подвал, где располагался кабинет доктора Лезандера. Каждый шаг был для меня мукой, потому что я уже знал, что меня ждет.

Моя собака умирала.