Жизнь Маркоса де Обрегон

Идальго, хотя и несколько раздраженный происшествием, начал с большой уверенностью убеждать меня, чтобы я отправился с ним, а я – обдумывать, хорошо ли это было для меня; потому что, во-первых, я замечал, что скитаться и оставаться праздным было пагубно для сохранения репутации и поддержания жизни; и что, хотя действительно служба изнуряет тело, но праздность утомляет дух; и тот, кто работает, думает о том, что он делает доброго, а праздный о том, что он может сделать дурного, – и не обходимы милость неба, чтобы праздный занялся добродетельными делами, и большая сила дурных наклонностей, чтобы занятый делом предался пороку. Часто я слышал, как доктор Сетина, великий судья, говорил, что он ненавидит занятия своей должности, не желая знать чужих проступков и в то же время желая их, чтобы не быть праздным. Во-вторых, я считал, что не было благоразумным уходить из Мадрида, где всего в изобилии, чтобы отправиться в деревню, где во всем недостаток; ибо в больших городах тот, кого знают, если и заночует без денег, то может быть уверен, что на следующий день ему не придется умирать с голода. В маленьких селениях, при недостатке своего собственного, нет надежды на чужое; собака, которая не подбирает у многих столов, всегда ходит тощей. Если у кролика два выхода в его норе, он может спастись; но если у него только один – он тотчас же будет пойман. Человек, не умеющий плавать, тонет в луже; но тот, кто умеет нырнуть и опять подняться, не потонет и в море. В-третьих, – я видел, что добрый идальго настолько склонен взять меня с собой, – а я так признателен всякому, кто желает мне добра, – что я не мог отказать ему в этом; ибо признательность за любовь и благодеяния свойственна благородным сердцам, а неблагодарность – тиранам; неблагодарный не заслуживает иметь друзей: у людей нет ничего, что не было бы получено ими, и поэтому с самого нашего рождения мы должны начинать быть благодарными.

Со всех этих точек зрения я рассмотрел свое положение и естественное обязательство по отношению к себе самому. Идальго был не очень богат, и его поступки обнаруживали черствое сердце; он не казался щедрым; хотя бедность и скупость одного человека распространяются на другого, я не хочу, чтобы они распространялись на меня. Я, по природе своей, враг нужды и даже считаю, что сама природа питает к ней отвращение, будучи расточительной в своих дарах; а было заметно, что этот идальго был скуп не потому, что беден, а по склонности; но, несмотря на все это, я отважился не отказывать ему в том, о чем он меня просил.

Я пошел с ним в один знатный дом, с владельцем которого он находился в родстве или дружбе. Он нуждался в некотором отдыхе, вследствие смешного положения, в какое он попал с быком; и когда мы вошли в дом, он сказал эконому, чтобы тот угостил меня; но он, без сомнения, понял, что мне нужна умеренность в пище, и потому угостил таким образом, что от полного воздержания у меня грудь почти сошлась с позвоночником. Было уже поздно, и упомянутый эконом указал мне столовую для слуг, где ели наиболее значительные слуги дома, как состоявшие на службе дворяне и пажи. Наступил час ужина, а столовая была темнее, чем трюм корабля.

Вошел некий кавалерчик, невысокий ростом, но достаточно видный, смуглый лицом, бровь дугой, почти формы бабочки шелкопряда, хорошо работающий язык, мало смысла и много слов, больше преисполненный голосом, чем идальгией. И, увидя помещение столь темным, сказал:

– Эй, подай сюда свечей!

Вошел какой-то поваренок, на котором было больше лохмотьев, чем на бумажной мельнице, с огарком португальской свечи и воткнул его в отверстие самого обеденного стола, а если бы в доске не было сучка, он воткнул бы огарок в стену. На стол положили несколько скатертей, изрезанных так, что они походили на фартук кожевника. Тогда кавалер вытащил из кармана салфетку, не более чистую, но более продырявленную, чем крышка песочницы,[115]

и с важностью сказал:

– Больше двадцати лет, как я ношу ее с собой, во-первых, чтобы не запачкаться об эти скатерти, а во-вторых, потому что мне дала ее одна сеньора, и я не хочу говорить ничего больше.

Каждому положили по редьке, листья которой служили салатом, а сама редька – желудочной печатью.[116]

Я им сказал, что они могут быть уверены в тяжелом страдании мочой как благодаря употреблению листьев, так и благодаря воздержанию в еде; пусть им дают на ужин только легкие, приправленные сажей и солью с перцем. Тот хвастун ответил:

– Всегда в доме моих родителей я слышал восхваление этой добродетели воздержания, и, будучи в ней воспитан, я воздержан во всех своих поступках.

– Кроме болтовни, – сказал другой дворянин. А тот продолжал: