Жизнь Микеланджело

Наконец, третий брат, Буонаррото, служивший в торговом доме Строцци и много раз получавший от Микеланджело крупные суммы, нагло требует денег, утверждая, что истратил на него больше, чем получил.

«Хотел бы я знать, откуда у тебя эти деньги, неблагодарный! – пишет ему Микеланджело. – Хотел бы я знать, берешь ли ты в расчет те двести двадцать восемь дукатов, которые вы у меня взяли из банка Санта-Мария-Нуова, и те сотни дукатов, которые я посылал домой; а сколько трудов и забот стоило мне содержать вас всех! Хотел бы я знать, берешь ли ты все это в расчет? Если бы у тебя достало ума и совести, ты не говорил бы: «Я истратил на тебя столько-то из своих денег» и не приставал бы ко мне со своими делами, а вспомнил все, что я для вас сделал. Ты сказал бы: «Микеланджело сам помнит, что он нам писал; если же он теперь медлит, значит что-то ему мешает, – наберемся терпения». Неразумно пришпоривать коня, когда он и без того скачет что есть мочи. Но вы меня не понимали и не понимаете. Бог вам судья! Он своей милостью даровал мне силы, потребные в трудах моих, чтобы я помогал вам. Вы признаете это, когда меня не станет».[107]

С одной стороны, семья, терзавшая Микеланджело своими требованиями, с другой – смертельные враги, следившие за каждым его шагом и заранее предвкушавшие неудачу, – такова была атмосфера неблагодарности и зависти, в которой приходилось жить Микеланджело в эти страшные годы. И не только жить – он творил, совершив тогда героический подвиг Систины! Но чего это ему стоило! Он терял надежду, был близок к тому, чтобы все бросить и бежать без оглядки! Ему казалось, что он умирает.[108] Быть может, он даже желал смерти.

А папа негодовал на его медлительность и упорное нежелание показать свою работу. Оба упрямые и самолюбивые, они сталкивались, как грозовые тучи. «Однажды, – рассказывает Кондиви, – когда Микеланджело, на вопрос Юлия II, скоро ли он, наконец, кончит капеллу, по обыкновению ответил: «Кончу, когда смогу», – папа в ярости стал колотить его своим посохом, приговаривая: «Когда смогу! Когда смогу!» Микеланджело бросился к себе и стал собираться в дорогу. Но Юлий II послал к нему одного из своих приближенных, который вручил художнику пятьсот дукатов, уговаривал забыть обиду и постарался оправдать поступок папы. Микеланджело принял извинения».

А на следующий день все начиналось сызнова. Наконец, папа в сердцах как-то сказал художнику: «Ты дождешься того, что я велю тебя сбросить с твоего помоста». Микеланджело пришлось уступить; он приказал снять леса, и 1 ноября 1512 г., в День всех святых, глазам зрителей предстала его работа.

Торжественный и мрачный праздник, овеянный трауром дня усопших, как нельзя лучше подходил для того, чтобы открыть всем потрясающее по своей мощи произведение, исполненное духом бога-творца и разрушителя – грозного бога, в котором воплощена бушующая, словно ураган, могучая жизненная сила.[109]

II Сломленная сила

Roct'è l'alta cholonna.[110]

Геркулесов подвиг Микеланджело принес ему славу, но надломил его. Расписывая свод капеллы, он много месяцев подряд работал с запрокинутой головой и «так испортил себе зрение, что еще долго спустя мог читать письма или разглядывать предметы, только подняв их над головой».[111]

Он сам подшучивал над своим убожеством:

От напряженья вылез зоб на шее
Моей, как у ломбардских кошек от воды…
………………………………………………
Живот подполз вплотную к подбородку,
Задралась к небу борода. Затылок
Прилип к спине, а на лицо от кисти
За каплей капля краски сверху льются
И в пеструю его палитру превращают.
В живот воткнулись бедра, зад свисает
Между ногами, глаз шагов не видит.
Натянута вся спереди, а сзади
Собралась в складки кожа. От сгибания
Я в лук кривой сирийский обратился.
Мутится, судит криво
Рассудок мой. Еще бы! Можно ль верно
Попасть по цели из ружья кривого?…[112]

Но не следует верить этому шутливому тону. Микеланджело страдал от своего безобразия. Ему, влюбленному, как никто другой, в красоту человеческого тела, всякое уродство должно было казаться постыдным.[113] Некоторые его мадригалы носят след унизительного сознания своих физических недостатков.[114] Ему это было тем горше, что он всю жизнь сгорал от любви, но, видимо, никто никогда не отвечал ему взаимностью. Замкнувшись в себе, он поверял стихам свою боль и свою нежность.