«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

«Полк князя Андрея был в резервах запятая которые до второго часа стояли под сильным мягкий знак после эл огнем артиллерии два эл точка Во втором часу полк запятая был двинут вперед на стоптанное два эн овсяное одно эн поле запятая на которое был направлен усиленно два эн черточка сосредоточенный два эн огонь из нескольких мягкий знак после эл сот неприятельских орудий…»

С закрытыми глазами я мог полностью представить весь текст и потому за грамотность не очень беспокоился и даже был уверен, что с диктантом у меня все будет «тип-топ».

Когда всем была роздана бумага, присланный из академии представитель для приема экзаменов, профессор русской словесности Цветковский, начал внятно диктовать… совершенно другой отрывок текста Л.Н. Толстого: «Отправление на охоту Левина».

По два, по три раза он медленно повторял каждую фразу. Напряжение у меня росло поминутно, и казалось, что в самом обыкновенном слове таится какой-нибудь подвох. Затем я где-то поставил лишнюю запятую, за что мне был сбавлен один балл, и я оказался из-за этого близко к роковому пределу.

Но меня с блеском выручили экзамен по математике — решение задачек мне всегда давалось легко, без проблем — и сочинение, на которое, после короткого перерыва, было отведено два полных часа. Сочинение было на свободную тему, и я решил написать о том, как в детстве помогал деду мастерить нехитрую в деревне мебель: стол, табуретки и резную лавку в сенях.

Сдав экзаменатору три листочка сочинения, я погрузился в воспоминания о своем незабываемом детстве.

* * *

…Мое детство прошло в подмосковной деревне в доме родителей матери, куда она привезла меня вскоре после рождения: у нее пропало молоко, время было трудное, голодное, а у бабушки с дедом были корова, коза, да и кормилицу найти было нетрудно. Да так и оставила на годы… Все, что дала мне деревенская жизнь, я вспоминаю с величайшей благодарностью.

Бабушка — воплощение доброты — маленькая, худенькая, любившая меня без меры (при живых родителях она считала меня сиротой), была и осталась самым светлым человеком в моей жизни.

Дед являл собой полную противоположность: огромный, феноменальной силы и, мягко говоря, суровости человек со сломанной судьбой. Как говорила бабушка, он «прошел огонь, воду, медные трубы и волчьи зубы». В двадцать пять лет он вернулся с Русско- японской войны кавалером двух Георгиевских крестов и спустя неделю, в престольный праздник, в пьяной драке на речке на льду ударами кулаков в головы убил двух молодых парней из соседнего села. Каторгу он отбывал на рудниках под Нерчинском — как рассказывала впоследствии бабушка, первые три года был подземным кандальником, прикованным цепью к тачке.

Когда началась Первая мировая война, он, как и многие осужденные, написал прошение царю и был отправлен на фронт, где в 1916 году стал полным Георгиевским кавалером.

На третьем году войны, еще до революции, дед Егор вместе с десятком полных Георгиевских кавалеров был привезен в Ставку к царю Николаю Второму. Обходя короткий строй доставленных со всех фронтов нижних чинов и беседуя с ними, император, подойдя к деду, заговорил с ним, и дед так понравился Николаю, что тот спросил, нет ли у него личной просьбы — другим кавалерам такой вопрос якобы не задавался. Как не раз рассказывал дед, он ответил так:

— Покорно благодарим Ваше Императорское Величество. Нам бы водки ведро… ежели можно… оно конечно… товарищев угостить.

В тот же вечер деду были вручены серебряный портсигар и шесть четвертей самой лучшей водки, упакованные в специальный ящик. Этой водкой по возвращении из Ставки на передовую дед угостил всю роту.

То, что он просил ведро, а ему дали полтора, впечатлило деда на всю жизнь: и спустя двадцать лет он вспоминал Николая Второго как мудрого, доброго, замечательного человека, которого предали…

На родину, в Саратовскую губернию, дед не вернулся и поселился в деревне под Москвой, построил дом, обзавелся хозяйством. В деревне не было человека, который бы не боялся его крутого нрава и не поостерегся бы с ним связываться или поссориться, но и ценили его как отменного плотника и кузнеца — он скоро и добротно ставил избы, клал русские печки и голландки — и выказывали знаки особого уважения: без бутылки водки заводского разлива с белой головкой к нему не обращались — а за помощью обращались не только местные, но и ходоки из окрестных деревень. Он к этому привык и воспринимал как должное. Помню, как на Троицу он шел по улице среди десятков пьяных и полупьяных мужиков и парней со страшными злобными лицами и как они под его суровым поглядом поспешно расступались, освобождая для него проход, торопливо кланялись кивком головы и, приподняв картузы, здоровались: «Егору Иванычу, здоровьица…»

Во дворе дома была маленькая кузня, когда приводили лошадь подковать, дед надевал черный фартук до земли, раздувал горны и приступал к действу…