Жизнь московских закоулков. Очерки и рассказы

«Прикас малатцам атграфа Питра Федосева, ежели вслучие чиво и тятеньки кольскоро они приехадчи так и сказать штобы неискали сам вирнус беспременно потому мне деватся некуда все нас знают и уважают толька я их типера ни боюсь оттерпелси с мене будит а и с канторы штобы тыщу рублев мне главный канторщик прислал через Петра Семенова моево друга вот и все а тятеньки ежели они захочют чего сомной ни по закону, то я теперича сам оченна строг стал уж и то толька добрые люди миня удерживают штобы я надним немилостеф своих не аказывал».

Письмо заканчивалось безобразно расчеркнутой подписью: «Граф Фидасеич Свисстунщикаф».

– Вот ты тут и ищи его! Ай да графчик!.. Да ну его к чертям! Пей, што ли, ребята!

Этими словами и почти всенощным хождением по хересам и горским закончили наряженные люди все свои походы за пропавшим хозяином.

Праздничный сон

I

Стояла светлая ночь, насквозь прохватившая ярым морозом улицу, угрюмую и до мертвенности пустую. Она щедро обсыпала ярко блиставшим на месяце инеем кровли домов, которые в эту минуту охотно принимались тосковавшими по жизни глазами за ряд седых стариков, то сильных и бодрых, от каких каждую секунду ждалось, что вот-вот они внушительно и строго заговорят с этой тихой ночью о негодности нынешних времен и людей, – заговорят и при этом сердито зашевелят гневными длинными бровями, – то совсем слабых, вдосталь покачнутых временем, старцев, беспомощно сгорбленных, слезливо моргающих, от которых не дождешься ни одного слова…

Гробовая тишина властительно разлилась по улице, и ночь, сопровождаемая ею, медленно проходила, вселяя мучительно сладкий ужас в сердца людей, способных слышать ее каменную поступь и забывать все на свете, при виде красоты этой, непостижимо величественной…

Из людей никто так не ходит!..

Шла, шла она, эта ночь, и вдруг загудели московские колокола какими-то особенными, необыкновенно густыми и сдержанными басами, каких летними ночами ни за что не услышишь.

И еще, может быть, круги медных звуков не успели расшириться настолько, чтобы долететь до окрестных сел и деревень и сказать им: «Вставайте! В Москве к заутреням звонят», – как уже ночь, хотя и было еще очень темно, совсем ушла, потому что в это время по улице замелькали человеческие говорливые тени, и, следовательно, тут настало глупое царство человека…

II

Морозное утро чуть забрезжилось. Плутовски, как бы человек, охотник посмеяться, одним глазком подмаргивало и подкивывало оно неслышно летавшему, но необыкновенно жгучему ветру, что, дескать, поди-ка, загляни-ка им под носы-то. Ежели очень расчихаются, ничего, пожелай им доброго здоровья, потому того требуют и политика, и христианский обряд…

Смешливое утро сходило с высокого неба, сплошь расцвеченного разноцветными морозными маревами.

Упал смех этого утра и на девственную улицу. Упал – и раскатился над ней более звонко и продолжительно, чем он раскатывался над другими соседними местами.

– Почем, мол, нынешней зимой вы, ребята, дрова покупаете? – явственно разбиралось, как подшучивало утро.

– Дрр-рова?.. Нне-е-т, посиди маленько с дровами-то! Небось и так не умрешь, и без дров не издохнешь – обойдешься!..

Такие слова сказал некоторый человек без картуза, в опорках вместо сапог, и в красном разводистом, хотя совершенно отрепанном, халате. Он стоял на крыльце единственной харчевни девственной улицы и, осторожно постукивая в ее еще запертую дверь, говорил:

– Отопри, Христа ради! иззяб весь! А то др-р-рова!..

– Я тебя ей-богу пущать перестану, – послышалось сквозь харчевенную дверь. – Что это на тебя угомону нет никогда?

– Пус-сти! – умолял халат, – дело такое есть: дрова вот вышел покупать, да рано еще!..

– Знаю я эти дрова! Ты бы вот, нескладный, праздники-то Господние получше бы соблюдал.

– Да что же праздники? Я и то их всегда… Будет, пусти! Железный болт загремел наконец в харчевне, и дверь отворилась.

– А ну-ка я погляжу, как он дрова покупать станет? – смеялось утро, все больше и больше налегая на девственную улицу и освещая ее. – Погляжу, погляжу я на это дело, – повторяло утро, расцвечаясь с каждым своим словом все яснее и яснее какой-то необыкновенно доброй, как бы сквозь слезы смотревшей, улыбкой.

И полагаю, что свет этого утра, упадая на злые же и праведные, говорил своей улыбкой и тем, и другим такую речь:

– Делайте, делайте, люди, что можете! Не смотрите на мой смех над вами, – не глядите, что я такое смешливое. Всех я вас обойду ровно, всякого в точности огляжу, и когда сменит меня темная ночь, я уже буду говорить в это время Царю Небесному про дела ваши, и он воздаст вам за те дела, сами вы знаете как!..

Так воздаст, – прибавляло утро, – что возрадуется добрый и заплачет злой.

Встречайте же меня, люди, каково бы я ни было: с грозной ли бурей схожу я к вам, или при тихом дыхании утренних ветров, убранное в золото ближних к встающему солнцу облаков, бужу я уснувший мир, – встречайте меня и радуйтесь, потому что там, откуда я к вам слетаю, зла нет и, следовательно, я с собой на землю его не вожу…

III