Жизнь на фукса

Несколько недель в Берлине шел дождь. Люди бегали под зонтиками из дома в дом. Говорили о гриппе, насморке. Тщательно вытирали ноги о коврики, чтоб не наследить на паркете. Почтальон проходил мимо дома, вежливо кланяясь. Он, наверное, ждал писем с марками РСФСР, а их не было уже девять недель. Когда же он принес конверт, лицо его было скучно. На конверте стояли неинтересные марки.

«…вот уже две недели, как мы в Почаевской лавре, куда пришли пешком от Фастова… путь был труден, но он позади… даже думать боюсь о минуте встречи, так страшно, что после 3-х лет она вдруг не исполнится, когда уж так близко…»

Совершенно естественно, что чиновник полицей-президиума, пожав плечами, отказал в визе моей матери.

— Но поймите же, герр, моя мать шла пешком целый месяц, что же, ей с голоду умирать в Варшаве?

— Зачем же она шла? — засмеялся чиновник. И я не знаю, как рассказать ему, зачем шла моя мать. Было девять часов утра. Авантюрист крупной марки, итальянец, муж полуитальянки, пил кофе в шелковых розовых кальсонах. Прекрасная полуитальянка-полурусская лежала на софе в экзотическом халате. Это был мой полицей-президиум. Они приняли меня, не меняя поз. Я все рассказал. А полуитальянка вскрикнула:

— Мой друг, какой вы смешной! Почему ж вы не пришли раньше! Габриэль, обратилась она к мужу и заговорила по-итальянски.

«Вол», — сказал Габриэль, прожевывая кекс и опрокидывая в себя чашку кофе. Он взял телефонную трубку. И стал весело смеяться в нее на всех языках. Потом он сказал фамилию моей матери.

Через два дня мать и Анна Григорьевна пили чай в моей комнате. А я слушал изумительный рассказ о путешествии двух старых женщин с Лукъяновки на Байрейтерштрассе в 1921 году пост Христум натум.

Зеленый луг

Мать рассказывала о том, как годы гражданской войны в Киеве переживали шесть старых человек. Один из шести был 64-летний мужчина. А пять — пожилые женщины.

Грустно плакали они, провожая мать в путь пешком из Киева, на дорогу снаряжая, кто чем мог.

В темь, в дождь, в бурю мать ушла из калитки на Лукьяновке.

До Фастова доехали. А с Фастова пошли с Анной Григорьевной полями, от села до села, от местечка до местечка. Ночевали, где добрые люди пустят, ели, где добрые люди покормят. Чтоб скорей дойти — шли 25 верст в день. К вечеру уставали — спали в клунях на соломе. А утром уходили в путь.

Украиной шли спокойно. Но границу переходить было страшно. В селах все расспрашивали, как и где лучше перейти, чтоб пройти в Почаев. И в последнем селе Панора остановились собраться с духом.

Границей меж СССР и Польшей был большой зеленый луг. Ночью переходить было нельзя. Часовые стреляли с двух сторон. Мужик села Панора, в последней хате которого сидела мать, сказал:

— Хотите перейти — ночью не крадитесь, убьют все равно.

А вы середь дня ступайте — по самому солнцу и идите так себе спокойно, быдто никакой границы здесь и нет, а луг он, луг он и есть.

Когда в 12 часов дня встало солнце, мать и Анна Григорьевна вышли. Дошли до границы двух государств — большого зеленого луга. И пошли по нем «быдто спокойно». Никто их не видел. Только, когда уж луг стал подходить к концу, с русской границы пастух закричал — для смеху: «куды вы, куды вы, тетки, по лугу-то, ай-ай-яай-яайяай!!!»

Но они шли уже Польшей. Прошли несколько верст. Их схватили солдаты в кепках.

— Документы?!

Какие ж там документы! Солдаты переговаривались, перешептывались. И молодой солдат повел мать и Анну Григорьевну в лес — к начальнику. Шли они полчаса — начальника нет. Шли час — нет. А лес — гуще. Женщины от росы и дождя по пояс мокрые. В чаще не видать просвета. И вдруг:

— Стойте! — кричит солдат.

А у самого дрожат руки.

— Деньги!

— Денег нет.

Но солдат хватает за карманы, ищет, бормочет невнятное, винтовка в руках — ходит. И видит мать, что солдат пошел на это в первый раз, не знает еще, как надо «начинать».

Мать говорит ему, что к сыну идет, что у него тоже есть мать. Но солдат не слушает. Вышла из себя Анна Григорьевна, всякий страх потеряла и начала солдата ругать последними словами, как ругает старуха на деревне подлеца-хулигана. Посмотрел солдат тупо на нее, потом на мать и вдруг, толкнув обеих ложем в грудь так, что упали они в траву, изругался по-польски, вспомнив всех богородиц, и пошел в чащу.

Минуту, показавшуюся гудящей вечностью, женщины сидели на земле. Они ждали, будет ли из чащи стрелять солдат иль уйдет, не стреляя. Но поляк ломил чащу, и женщинам стало ясно, что он уходит.

Когда они это поняли — услышали, что на деревьях поют птицы. До этого они не пели. И увидели, что солнце, продираясь сквозь ветви, уже спускается к закату. Тут они встали, перекрестились. И пошли напрямик в противоположную, чем поляк, сторону леса.

Анна Григорьевна

Рассказывая о путешествии, Анна Григорьевна ругала поляков, сравнивая с путем на Украине: