Жизнь на фукса

— Нас кто в Расеи ни встрел — никто пальцем не тронул. Даже зеленых каких-то ветрели, ну, спросили нас только, кто вы такие? Мы, мол, на богомолье в Почаев идем. А мы, говорят, зеленая армия, кустарный батальон, идите, старушки, в лавру, не застаивайтесь. Пальцем не тронули, а тут налетел коршуном, бормочет по-своему, а до греха недолго — стукнет ружьем, и вся недолга, — смеется даже Анна Григорьевна, — ды што, правда…

Но недолго она жила в Берлине. Берлину Анна Григорьевна удивлялась, но в Вырыпаеве все было лучше. Камни здесь одни. Мужчины по улицам собачек на веревочках водят. А собачки маленькие, противненькие. Остановится собачка. И немец около нее встанет — дожидается. Ни воли никакой, ни простору. На квартире ни постирать, ни помыться. Бань нет. Морока одна. А когда Анна Григорьевна узнала о процессе Денке, съевшем 14 человек, закачала головой и засмеялась: «вот те и заг-ра-ни-ца, говорят, все тут люди культурные, да у нас, в Вырыпаеве, отродясь никто никого еще не съел». И рассуждала Анна Григорьевна о европейской цивилизации точь-в-точь, как Шпенглер.

Ходила она и в русскую церковь. Да что это за церковь? Колокола даже нет не то что чего. Затосковала Анна Григорьевна по Вырыпаеву и поехала обратно.

В штеттинской гавани стояла она на палубе парохода. Везла с собой швейную машину, но горько плакала, говоря, что расстается со мной навеки.

— Взойди ты еще хоть раз на сходни — я тебя обниму. Взошел я на сходни, обнял Анну Григорьевну. Оттолкнулся пароход «Бюргермейстер Гаген». И медленно стал уходить от берега. А с палубы Анна Григорьевна махала старой рукой. Махала и плакала.

Пишет Анна Григорьевна из Вырыпаева, что живет в избушке с выгнанной из монастыря монашкой, стегает невестам одеяла, ребенков у рожениц принимает, 11 уже приняла, и все мальчики, людей лечит — стаканчики ставит, сама нажала ржи шесть сот, картошки 100 мер собрала, а за овсы вот боится — Иван Постный, а они стоят зеленые.

Развороченное кладбище

Шпигельтальские каменоломни красивы. Желтые скалы, посреди них узкая железная дорога. За скалами, на горах, лес. Воздух с крепким настоем сосны. Я был там весной — 21-го года.

Недалеко от каменоломень, в Вильдемане, на горе стоял лагерь русских беженцев, которых в 21-м году я видел в последний раз. Их уж нет больше. Трудно сказать, где они? Скажем, погибли. Но тогда в Вильдемане я увидел неизвестно как залетевшего в Гарц владимирского отца Николая. В черной рясе, тихо гуляя по горам, отец Николай говорил сильно на «о». И все о том, что ничто германское ему не нравится.

— Был я тоже и в ихней столице. Ну, и что же? Разве жалкое Шпре («е» произносил отец Николай резко) в состоянии сравняться с нашей порфироносной Невой? Это сравнение было бы недостойно.

И, гуляя в горах, мел тихо рясой белую горную пыль отец Николай. О чем он там думал? Бог его знает. Может быть, совершенно ни о чем. А может быть, и думал о Владимире на Клязьме, вспугивая диких коз, которые, отбежав от него на 50 шагов, останавливались в изумлении.

К обеду, который разносили здоровенные немецкие девки, отец Николай возвращался с гор. Девки фыркали в фартуки, поднося батюшке миску. Чуден им был мужчина с женскими волосами. Отец же Николай крестился и обедал чинно.

В лагере были остатки разогнанных армий Деникина, Бермонда, Юденича. Денег у них не было. Надежд тоже. А как жить человеку без надежд и денег? У кудрявых развиваются кудри. У румяных пропадает румянец. Полные худеют. Быстрые становятся медленными. Плох был лагерь Вильдеман.

Люди ходили тенеобразно. Способных разговаривать я нашел только трех: штабс-капитана Тер-Гукасова, вольнопера Вдовенко и отца Николая.

Штабс-капитан Тер-Гукасов так и сидел весь день у кухни. Всем подходившим к нему он говорил:

— Раньше-то — вестовой подаст, принесет… а теперь… — штабс-капитан тихо шептал, вздыхая, — погибла бедная Россия…

Не был словоохотлив Тер-Гукасов. Говорил только это. Зато вольнопер Вдовенко и словоохотлив был, и охоч до похабства. Говорить мог без умолку, как Бриан. Переслушать Вдовенку было трудно. А если слушателей не было — Вдовенко пел песню:

Говорила сыну мать:
Не водись с ворами
В Сибирь на каторгу сошлют,
Скуют кандалами.

Жил Вдовенко с немкой-кухаркой. Выглядел толсто. От природы был лунообразен и, как луна, весел. Рассказы начинал с Лубн, как ушел из родительского дома на мировую войну, как, вернувшись, оскорбил отца действием во время революции, как ходил в бандах атамана Ангела по Украине, как служил в Шавлях у Вирголича[60].