Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Мои пьесы он, впрочем, никогда не ставил на сцене, да я и не призывал его к этому. Так что первым моим режиссером суждено было стать Отто Фалькенбергу, который в марте 1920 года инсценировал в Мюнхене моего «Дона Жиля в зеленых штанах». Эта комедия игралась между 1920 и 1924 годами на немецкой сцене едва ли не чаще других, что породило своего рода «испанскую волну» в немецком театре. В то время Рейнхардт послал в Мюнхен своего помощника Феликса Холлендера — «взглянуть на эту штуку». Тогда-то, во дворе мюнхенского театра «Каммершпиле», Холлендер признался мне во время большого антракта:

Мы будем ставить Гофмансталя.

Что я легко мог понять, хотя мне и было жаль.

Во все вечера тех берлинских недель мне так и не удалось познакомиться в подвальном ресторанчике Немецкого театра с актерами и актрисами королевского ансамбля Макса Рейнхардта — ни с великим комиком Гансом Вассманом, ни с Кайслером, ни с Вассерманом. Тогда за его столиком восседали по преимуществу декораторы — подобный Фаусту мрачный профессор Орлик да веселый Эрнст Штерн. Единственный актер, с которым я сблизился, был Александр Моисси; это тот, что вынес на своих хилых плечах небывалый успех в России, когда выступил в пьесе Горького «На дне», к тому же у него и впрямь была типичная русская внешность. Высокий, худой, он был сценическим лакомством всех жительниц Берлина, хотя, собственно, не мог считаться красавцем со своим тяжелым, унылым славянским лицом. В любой своей роли он умел быть предельно убедительным, хотя оставался крайне пассивным человеком. Он словно не жил, а был проживаем —

другими, ролями, случаем. Но как человек умный и щедро наделенный чувством юмора, он был великолепным собеседником. Злые языки, правда, утверждали, что вся его оригинальность держится на недостатке интеллекта, он по- тому-де и производит такое необычное впечатление, что ему нечего сказать.

С рукописью моего предварительного перевода «Грозы» Островского я отправился в издательство Эриха Эстерхельда. На другой вечер, после того как Фольмёллер обругал пьесу, я читал ее в помещении издательства и ушел оттуда, с гордостью унося договор на перевод трех пьес Островского: «Гроза», «Лес», «Таланты и поклонники». К сожалению, впоследствии оказалось, что издательство я выбрал все-таки не вполне подходящее, так как ни одна из этих пьес в моем переводе не была поставлена ни на одной немецкой сцене, хотя рецензии на книгу были хорошие. Эстерхельд взял на себя также издание «Себастьяна мученика» великого князя, а все заботы по распространению и сбыту книги остались за Прущенко в Риге.

Важнее для меня было то, что Эстерхельд собрался напечатать мою антологию «Новый русский Парнас». В нее должны были войти мои переводы стихов моих русских друзей, а также мое вводное эссе.

Я, конечно, побывал и в других издательствах. Прежде всего у С. Фишера, где, однако, к возвращению блудного сына не отнеслись благосклонно. Профессор Би был подчеркнуто беспощаден, Морицу Хайману не понравились мои новые стихи, что меня и разочаровало, и обидело, ибо в том возрасте, в котором я пребывал, всякое неодобрение воспринимается как личное оскорбление; кроме того, самоуверенность мою подкрепляла позиция критика ведущего русского литературного журнала.

Как-то в воскресенье мы поехали с Фольмёллером в Лейпциг. Он был зван на обед к Киппенбергам, я же собирался повидать Эрнста Ровольта.

По дороге Фольмёллер предложил мне придумать ему материал для пантомимы. Макс Рейнхардт приобрел

расположенный поблизости от Немецкого театра цирк Шумана и собирался ставить там перед пятитысячной публикой не только древних греков (Эсхила с Моисеи), но и большие пантомимы, которые современные писатели должны написать специально для него. Первую поручалось сочинить Фольмёллеру, но материала у него еще не было.

В Лейпциге, не застав дома Ровольта и повинуясь инстинкту, я отправился пообедать в отель «Хауффе». Все время невероятно обстоятельного обеда голова моя целиком была занята замыслом Фольмёллера. Сначала мне пришел в голову «Кожаный чулок», я и до сих пор думаю, что с таким материалом можно собирать сколько угодно зрителей как в Европе, так и в Америке. Потом — «Гулливер», от которого пришлось отказаться по причине технической невозможности постановки. Больше всего захватила меня мысль об «Одиссее»; правда, тут я мысленно пытался исключить риторику, сосредоточившись на приключениях, из которых приходилось отсечь все возвращение героя, что было бы ошибкой. «Нибелунги» тоже как-то не вмещались в заданные размеры. Так в конце концов я выудил легендарный сюжет очаровательной пьесы Готфрида Келлера «Дева и монахиня», который и сам уже обдумывал на предмет собственной драмы; в сборнике легенд семнадцатого столетия мне попался один похожий сюжет, так что я был знаком с материалом в разных его вариантах.