Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Сам он, ладно сложенный блондин среднего роста, оказался хорошим актером; вот ему и пришла в голову мысль поставить со своими учениками какую-нибудь пьесу на сцене цехового ферейна. Эта сцена явилась на смену бывшему городскому театру, здание которого, находившееся неподалеку от Рыночной площади, заметно обветшало — оно теперь принимало только раз в год, в Иоанновы дни, гастроли Рижского Немецкого театра, привозившего свои новые постановки современных пьес; среди прочего — «Электру» Гофмансталя и все новые пьесы Гауптмана. Поскольку ферейн как раз намеревался провести электричество, то и повод проявить себя в настоящем театральном шоу был вполне подходящий. Наш учитель выбрал «Вильгельма Телля»; сам он режиссировал спектакль и представлял главного героя.

Женские роли он вынужден был, само собой разумеется, распределять между мальчиками — и это было непросто. Мне поначалу достался Вальтер Телль, но потом, поскольку я в свои четырнадцать лет был довольно смазлив и невысокого роста, меня перебросили на роль Гедвиги.

И если мое первое назначение вполне устраивало моего отца, то последующая перемена не очень его обрадовала, так что учителю пришлось употребить все свое обаяние, чтобы он с нею смирился. Кстати, один из моих соучеников, чье имя впоследствии также приобрело известность, Герберт фон Хёрнер, также дебютировал в женской роли — Берты фон Брунек.

Выучить слова было нетрудно, куда труднее — сыграть роль, ведь у нас в ту пору как раз ломался голос; а всего труднее — научиться двигаться и справляться с юбками, как это делают женщины.

Как жадно я тогда все в себя впитывал, всеми чувствами отдаваясь этому новому для меня миру. Я не пропускал ни одной репетиции и конечно же вскоре знал всего «Телля» наизусть. Про себя я играл все роли и внимательнейшим образом относился к каждому режиссерскому замечанию. Особый восторг вызывали во мне даже не декламация и не трактовка роли, а мизансцены, взаимосвязь персонажей, гармония и последовательность действия. Мозаика, из которой складывалось грандиозное полотно, — вот что меня увлекало!

Мне кажется, мы репетировали месяца три. Труд, который взвалил на себя наш режиссер, исполнитель главной роли и учитель в одном лице, был чудовищный, ибо никго из ансамбля до этого ни разу не стоял на сцене. И не было у него под рукой никого, кого он мог бы использовать в качестве своего помощника. С каждым из нас он должен был прорабатывать всю пьесу от доски до доски.

Должно быть, спектакль удался на славу. Митавцы были в восторге. Мама испекла в мою честь пирог из тончайшего теста с толстенной начинкой из изюма, засахаренных орехов и прочих сладостей, о которых только может мечтать мальчишка. И весь этот пирог на следующий день после представления, в воскресенье, достался мне одному.

Да, это было настоящим открытием нового, достославного мира. То-то удивлялись потом многие люди, что я, происходя из вполне почтенного семейства, сделался записным театралом и чуть было сам не попал на сцену.

Но это уже, как говорят русские, совсем из другой оперы.

Для начала наш директор схлопотал выговор за то, что допустил эту пронемецкую манифестацию. Прорусский курс несколько усилился в это время. И наш любимый маэстро и одновременно учитель вынужден был оставить гимназию.

Удивительно, как легко мы справились с ямбами Шиллера. Белый стих вообще не был для нас проблемой — каковую он представляет собой, как я мог заметить, для профессиональных актеров. А вот любители об него никогда не спотыкаются, и та милая непринужденность, с которой они выдают длиннейшие эскапады, может служить доказательством того тезиса некоторых мыслителей, что стих является первоначальной формой языка, иератической предтечей артикулированных отношений человека с высшим существом.

Когда же наблюдаешь, как беспомощно спотыкаются некоторые актеры, понимаешь необходимость и умной прозы. Занятную историю рассказывают о Максиме Горьком: будто он, прочитав впервые Пушкина, долгое время говорил стихами и никак не мог вернуться к прозе — настолько неестественной она ему казалась. Кстати, русские актеры, в общем и целом, лучше справляются со стихом, соответственнее, я бы сказал, чем немецкие — за немногими исключениями, такими, как Кайнц, который умел своим благородным речитативом достичь иной раз истинной магии. Прежде всего мне вспоминается баллада «Бог и баядерка» в его исполнении. Русские же мастерски справлялись не только с ямбическим белым стихом, но и с трудным александрийским, — причем с такой элегантностью, которая напоминала лишь самых неподражаемых из французов.